в клочья гармошки оставалось свободным, и в этом был явный знак, указание свыше. Кентис в любой мелочи мог увидеть знамение – так ему становилось легче действовать и даже дышать. Он спешно забился в этот уголок, засунул матерчатую сумку подальше под сиденье, прижался лбом к холодному стеклу и замер, съежившись и опять же ожидая нового знака – он должен быть непременно, этот знак. Если знака не будет, Кентис заберет сумку и выйдет. Он так решил. Хорошо, когда что-нибудь решишь, не надо думать ни о последствиях, ни об угрозах…
– Ишь уселся, и морду отвернул! – раздался над ухом скрипучий старушечий голос. – А я тут с сумками стой подле него. Ноги не держат!
Кентис повернул голову и принялся разглядывать нависшую над ним грузную старуху в линялом ситцевом платье и в выгоревшей до рыжины панаме. Панамка эта сидела на самой макушке и была ее обладательнице необыкновенно мала.
«У внучки сперла панамку», – подумал Кентис и улыбнулся.
– Чего лыбишься! – заскрипела старуха. – Никакого уважения к старости!
– Все они, молодые, такие, – поддакнула из-за плеча товарки тощая особа в черном платке и черном платье до пят неопределенного возраста. – Наглые и все воры.
– Воры, воры, – закивала бабка в панамке.
«Вот он, знак», – мысленно улыбнулся Кентис и встал.
– Прошу вас, мадам, – он поклонился с галантностью истинного рыцаря.
Матерчатая сумка осталась под сиденьем.
– Издевается, умник сраный, – фыркнула бабка, плюхаясь на освободившееся место. – Еще посмейся, так я тебе так двину, что из автобуса вылетишь.
Он шагнул к выходу.
– Я удаляюсь, мадам. Сам. Добровольно. Дабы не смущать вас своим присутствием.
Только теперь он понял, что это был вовсе никакой не знак, а глупая ловушка. Его непременно запомнят. Эта, в черном платке, и еще одна женщина лет сорока, внимательно наблюдавшая за происходящим. Если, конечно, они уцелеют. Но ведь могут и не уцелеть. Могут…
Двери еще не успели открыться, а Кентис уже спешно шагнул в образовавшуюся щель. Он побежал. Потом опомнился, перешел на шаг, но не выдержал и опять побежал. Сердце, расколовшись на тысячи частиц, билось теперь в каждой клеточке его тела. Там, в автобусе, ему было весело и легко. Потому что там еще все можно было остановить. Он спрыгнул с подножки, и все сделалось необратимо. Кентис то начинал дрожать, то смеялся, то выкрикивал что-то вслух, и тут же до крови кусал губы. В голове у него вертелся настоящий торнадо.
– Они будут довольны. В этот раз они останутся довольны, – бормотал он вслух.
Но эти слова не утешали а, напротив, наводили ужас. Краткое «они» внезапно приобрело двойной зловещий смысл. «Они» – это Карна и Желя. «Они» – это те, кто остался в автобусе возле матерчатой сумки.
Он мчался дальше, не разбирая дороги, ныряя в ближайшие переулки, проходные дворы, и останавливался лишь для того, чтобы отдышаться. И опять бежал. Мысль о том, что можно сесть в другой автобус, вызывала у
