и Павлу показалось, что этот возглас относится не к Кентису, а к нему, Нартову. – Так дальше продолжаться не может. Я сейчас же обеспечу вам доступ к материалам Лиги и, прежде всего, к списку мартинариев нашего ордината. И еще… – он предостерегающе поднял руку, давая понять, что еще не закончил. – Вы исключите Кентиса из списка.
– Разве мартинария определяет список? – невинным тоном поинтересовался Павел.
– Разумеется, нет. Но это даст ему возможность уехать, не вступая в другой ординат. Он дольше не выдержит. Я вижу, что не выдержит. Он почти сломлен…
Тут в голову Старика пришла мысль совершенно фантастическая. Представилось ему на мгновение, что настоящий его сын – Павел Нартов, а Кентис – всего лишь отросток, болячка его собственного тела. И еще показалось, что Нартов догадывается об этой его нелепой тайне, ибо, чем еще можно объяснить их неразрывную связанность: почти открытую неприязнь друг к другу и одновременно невозможность розного существования.
Старик покачал головой и очнулся от своих фантазий. Павел по-прежнему стоял перед ним, сухопарый, подтянутый, уверенный в себе.
– Я дал вам задание, чего вы ждете? – Старик попытался изобразить раздражение.
– У меня нет доступа к файлам Лиги, шеф, – впервые Нартов употребил фамильярное «шеф», закрепляя свою победу, и Старик не попытался его одернуть.
– Пароль, – он на секунду запнулся, понимая, что обратной дороги уже не будет. – Пароль «мечта».
– Это что – название ресторана? – засмеялся Павел.
– Нет, просто мечта, самая обыкновенная.
19
Я ожидала в полукруглом больничном холле – в палате находился врач, и мне велено было обождать. Поверх блекло-голубой краски какой-то художник, потрясенный своим возвращением с того света, в благодарность расписал больничные коридоры и холлы многочисленными фресками. Они, как кадры навсегда остановившегося кино, сменяли друг с друга, схожие и чем-то неуловимо разные – разводы темно-зеленого, коричневого, серого, с внезапным вкраплением голубого. Картины, обреченные на краткую, быстротечную жизнь, ибо к ним с потолка тянули хищные паучьи лапы глубокие трещины, и хрупкая штукатурка отслаивалась, там и здесь вспухая безобразными пузырями.
– Операция вряд ли вам поможет. Ну, разумеется, можете обратиться… нет, зачем же… – доносился из палаты Кентиса низкий женский голос.
Долетали лишь обрывки фраз, но мне показалось, что разговор идет не только неприятный, но и ненормальный. Я уже хотела войти, когда дверь отворилась, и из палаты вышла докторша в голубом халате, из-под которого виднелась длинная черная юбка и носки лакированных туфелек. Профиль женщины с орлиным носом и надменно изломленным ртом напоминал чеканку на медали. Придерживая дверь в палату, она бросила небрежно через плечо:
– Вы привыкнете к своему безобразию. Так привыкнете, что не сможете от него отказаться.
– Почти привык, – отозвался Кентис.
Я вдруг представила себя
