могу сказать «нет»?
– Не можешь. Великому Ординатору не говорят этого слова.
– У меня не получится… ничего не получится… клянусь… – Кентис почти плакал.
– Тебе помогут, – пообещала Карна и вышла.
21
Окна номера выходили в парк – внизу буйно клубилась упитанная летняя зелень. Ее густота казалась неестественной, будто с картинки. Парк чудом уцелел в многолетних катаклизмах, а вот княжескую усадьбу сожгли дотла, не осталось даже фундамента. На ее месте построили одноэтажный сарай, в котором сначала помещалась заготконтора, а потом ветлечебница. Здесь каждодневно усыпляли собак и кошек, а трупы – так гласила легенда – закапывали в парке, оттого и деревья разрослись, оттого и не гибли, пережив столетие. На месте заготконторы ныне располагалось шикарное здание ресторана.
Я обошла номер. Огромный холл, застланный пушистым ковром, завершался стеклянными раздвижными дверьми, за которыми находилась спальня. Я поставила пакет с булочками в холодильник и заказала вишневый сок. Вместо сока принесли мартини. Я выпила две рюмки и завалилась спать. Мне хотелось, чтобы меня разбудил Кентис, когда приедет. Сон приснился на редкость противный – будто я вновь учусь в школе. Только здание какое-то древнее, полуразвалившееся, похожее на длинный сарай. Посредине огромный стол, застеленный черной тряпкой, а вдоль стен – деревянные скамьи. Ученики сидят тихие, присмиревшие, пятна лиц как расплывшиеся желтки. На столе – четыре белых жирных свечи в кованых шандалах, а за столом – три учителя в монашеских рясах. В пещерах капюшонов нет лиц, а кисти рук выглядывают из рукавов мертвенно-желтые, восковые, и чем-то слегка припудренные, как у настоящих покойников. Я сижу среди учеников и тереблю в руках лист плотной бумаги с золотым крестом – знаком Лиги мартинариев.
– Засыплюсь, точно засыплюсь, – бормочет сидящий рядом со мной.
Желток его лица сгущается, из расплывчатого пятна вылепляются нос, глаза, гримасничающий рот. Кентис! Я скорее подозреваю, что это он, нежели узнаю. Черты не слишком схожи.
– Ева, – зовет меня один из сидящих за столом.
Я поднимаюсь и медленно иду.
– Все мы – вольные и невольные бойцы Лиги, – говорит нараспев у меня за спиной женский голос. – Кто – кратковременные волонтеры, кто – пожизненные служаки. Ибо только Лига дает высшую цель жизни.
Все встают. С грохотом отодвигаются скамьи. Хриплые неверные голоса выводят гимн, сбиваясь и сглатывая слова:
«Сердцу закон непреложный —
Радость-Страданье одно!
Путь твой грядущий – скитанье,
Шумный поет океан.
Радость, о, Радость-Страданье —
Боль неизведанных ран!»[1]
Я оборачиваюсь и смотрю на Кентиса. Он весь вытягивается, привстает на цыпочки и поет со всеми. «Мы же хотели убежать», – вспоминаю я.
– Вы приняты, – доносится голос экзаменатора.
– Нет, нет, я не готова, не хочу… Непосильно… – я бегу назад к Кентису, спешно дергаю его за рукав. – Уйдем скорее!
Но
А. Блок
