потом вскакивала и бежала к входной двери – вдруг маму отпустили. Тетя-кукольница сперва ловила ее в коридоре, заново укладывала, гладила по голове. Ирка засыпая крепко прижимала ее руку к своей щеке. Под утро хозяйка уже из детской не уходила. Сидела и молилась, прося облагодетельствовать всех несчастных детей Святым Духом.
На следующий день ее взяли в театр, разрешили поприсутствовать на репетиции и поиграть с куклой Гердой. Накормили в буфете морковной котлетой и напоили ячменным «кофе». Ирка послушно ела все, что давали, внимательно осматривала вестибюль с гардеробной и молчала. За три дня девочка не проронила ни слова.
В четверг вернулись присмиревшая мама и бледный надломленный дед. Тот первым делом расцеловал внучку и стал собираться к Шуре в больницу. Складывал в сумку белье, халат, тапочки жены. Плакал. Галя на скорую руку готовила маме суп и запекала яблоки. Развлекала дочь небылицами. Ирка прыгала на одной ноге, напоминая мультяшную обезьяну. Радовалась, что семья почти что в сборе.
Во время вечернего купания Галя на минутку выскочила за полотенцем, а потом вместо нее явился дед. Молча достал внучку из ванны, обтер, натянул пижаму. Она на очень неудобной ноте завизжала, требуя маму, а он изо всех сил прижимал ребенка к груди и шептал:
– Не жди, Ирочка. Не жди ее сегодня. Опять к папке твоему побежала, зараза.
После того инцидента дед Ефим и стал худеть. Сперва отказался от котлет и отбивных, объясняя, что с возрастом изменились вкусы. Раньше выхлебывал по две тарелки супа, обгрызая первым делом куриную ляжку, а теперь брезгливо вылавливал кость и швырял на салфетку. Жаловался на усталость и боль в районе пупка. Бабушка заваривала чабрец, ромашку и семена льна, только ничего не помогало. У деда удлинились лицо и руки, исчез огромный живот, и он за считанные месяцы из медведя превратился в Кощея.
Для порядка и самоуспокоения Ефим сходил в больницу и вернулся сам не свой. С порога выбросил докторские бумажки в ведро, налил рюмочку и опрокинул со словами: «Вот мы и приехали». Переселился на балкон и стал сутками изучать небо и хилый дребезжащий козырек. Механически перетирал пластинки и сморкался в клетчатый платок. Переставлял пустые грибные бочки. Курил и давил о блюдце едва начатые сигареты. Охранял Иркины сокровища. В обувной коробке находились самодельная рогатка из толстой ветки орешника и натянутого серого аптечного жгута, брызгалка, сделанная из бутылки из-под «Белизны», и большая лупа. С ее помощью бесстрашная внучка разжигала костры. Когда совсем перестал есть, трижды в день принимал по столовой ложке водку, пытаясь шутить: «Куда ж нам с грыжей да на елку?» Баба Шура плакала. Он требовал не реветь:
– Ты чего разводишь сырость? Думаешь, этим кого-то спасешь? Мне за тебя и за себя не страшно. Мы уже такое, второй сорт. Покоптили небо и будет. У меня за Ирку сердце болит. Останется совсем одна. Единственная надежда на Петьку, хотя поди знай, может, даже лучше определить ее в детский дом, чем под одну крышу с этаким монстром.
