и приехал на пароме, в Хельсинки за Василисой. По телефону мобильному ее вызывал-вызывал, даже прислал что-то там такое срочное с курьером, чтобы она до Хельсинки доехала, то есть практически насилу доставил ее туда поговорить и обсудить ситуацию. Признался в любви, с еще большим пылом, сообщил, что бросил там, у себя в Швеции, практически все, включая мать с фамильным поместьем. Когда Василиса этой истории, наконец, поверила, он благородно отпустил ее обратно, в Петербурге, а потом предстал перед ней, аж, через сорок восемь часов, по ее отъезду из Хельсинки и приезду в Петербург. Предстал во всей своей красе, прямо напротив ее дома, под балконом, на Ново-черкасской улице, где и предложил, то ли выйти за него замуж, то ли еще что-то не менее серьезное, и не менее романтичное. Василиса долго не думала, но предложения не приняла, и домой шведа не пустила. Почему? Испугалась она. Смалодушничала. Не на шутку испугалась, так как поняла вдруг, что в любой момент своей жизни и, правда, может она потерять голову. Испугалась, потому что и не знала, что же с этой, вот, потерянной вдруг головой, поделать. Да и менять все разом она совсем не собиралась, оказывается. В общем, совсем она запуталась.
Вручить ему, прямо сейчас, душу, время, память, прошлое? Ему, и только ему? Отрезать, вырезать ластиком все то, что с ней было и так старательно, терпеливо жило – раньше? Заново изобрести, стало быть? Боролись, все боролись в ней разные чувства, эмоции, сталкивались как воины на бранном поле, как костяные бильярдные шары на зеленом бархате. Одно она понимала хорошо, что даже, если и не способна она была на тот момент на решительные действия, все равно, вот так, вот, вновь и вновь ощущала, что сидит он, напротив нее, болтает всякое-разное, а она, вот, знает, все равно, несмотря на все сомнения, знает, что это – «то», действительно, – «то». Потому как человек это «то» и не выбирает сам, и оно этим «тем» потом и – является. Если вдруг свалилось – в одночасье. Если вдруг судьба подарила.
– Дико плохая память у тебя, – вообще ее – нет. – Василиса в который раз проговаривала эти слова «про себя», пытаясь пригладить его белобрысую шевелюру, которая вновь и вновь выбивалась из-под ее руки.
Потом она долго смотрела в окно, слушая, как поют цикады, всматривалась в темноту, пытаясь разглядеть приветливый месяц, проступающий сквозь облака, которых на Крите, ведь, никогда и не было вовсе. Там триста дней в году солнце, и никогда нет дождя.
«Мы гуляли тогда вдоль этого берега, шли с тобой вместе. Ты помнишь? Гуляли, и я еще заболела ужасно, у меня была ангина Мы купили тогда специальное лекарство от простуды, но оказалось, что оно от чего-то еще, от сердца, что ли. Казалось, что я не встану с кровати никогда, а потом я вдруг взяла и поправилась», – она проговаривала это все, в который раз проводя рукой по раковинке ушей и волосам, так красиво и коротко подстриженным у самой шеи.
– Что ты делаешь? – спросил швед.
– Я пытаясь рассказать тебе о себе все-все, что знаю и все-все, что помню, но, видишь
