с наступлением темноты – это рефлекс, который у них в крови. Эмбер всю жизнь жила именно так, но почему-то сейчас ей вовсе не хочется забиваться к себе: прогулка по ночным улицам будоражит её, и единственное, чего ей по-настоящему хочется, это повторить тот же путь, но только в одиночестве и на самокате.
– Гонки начнутся через три дня, – говорит Лилит ей на прощание, и невысказанное «Можно?» замирает у Эмбер на губах.
«Нельзя, – сама себе отвечает она. – Ты приехала сюда не для того, чтобы наслаждаться свободой».
– 5-
Три дня спустя голос Кристофера, разносящийся по громкой связи, заставляет её открыть глаза, но совсем не помогает проснуться.
Несколько минут она просто изучает потолок, тяжёлый и сыроватый, а потом поворачивается навстречу пробивающимся через шторы лучам пока ещё неяркого солнца и жмурится, наслаждаясь теплом. Со сна или почему-то ещё всё происходящее кажется ей ирреальным, происходящим не здесь, не сейчас и не с ней.
Эмбер перебирает воспоминания, как покупатели в магазине Хавьера перебирают товар: вот Лилит, строго оглядывающая зал в одну секунду и радостно улыбающаяся Давиду в следующую (и королева – в любую секунду), вот Дженни и Джонни в одинаково мятых рубашках, вот Стефан – мальчишка из Столицы, совсем молодой, с пушистой светлой чёлкой и угольно-чёрными ресницами, вот широкоплечая Кэт с восточными глазами и стрижкой, короче которой просто не существует. Вот Лисса, выверенным жестом откидывающая волосы. Вот Вик, то отводящий от Эмбер глаза, то вызывающе толкающий её плечом в коридоре. Вот Калани, вытирающий испачканные машинным маслом руки прямо о белую майку.
Вот Эмбер, которой давным-давно пора было подняться с кровати и спуститься на завтрак, и которая теперь, резко вскочив, торопливо носится по комнате, хватаясь то за ботинки, то за джинсы, то за ручку двери в полутёмную ванную. Лампочка там перегорела позавчера, и Эмбер приходится оставить дверь открытой, чтобы хоть что-то увидеть. Она быстро плещет в лицо холодной водой и кривится от слишком мятного привкуса пасты.
Кое-как стянув волосы в пучок на самой макушке (они слишком короткие, и бóльшая часть, выпав из резинки, всё равно спадает на шею), Эмбер даже не смотрится в зеркало перед тем, как броситься вниз. Она помнит, как выглядит, и сомневается, что за ночь что-нибудь изменилось в её тёмной коже, или в россыпи ещё более тёмных веснушек на широком, чуть вздёрнутом кверху носу с болтающейся крупной серёжкой, или в обветренных пухлых губах, или в карих глазах с золотистыми крапинками (Хавьер говорил, что когда она злится, эти крапинки превращаются в искры и грозятся всё на хрен поджечь).
Когда Эмбер кажется, будто она теряет себя, она смотрит на своё отражение так долго, что глаза начинают болеть. Но сейчас у неё нет на это времени. Сейчас она опаздывает на завтрак.
Когда она спускается, в столовой уже нет ни Калани, ни Дженни и Джонни, и ей приходится в полном одиночестве усесться за «их» столик – теперь бесконечно пустой. Но он пустует недолго. Не успевает Эмбер сделать первый
