ничего не сказал Марте. Знал обо всем только его сын, Билл. И когда Кэсси обняла его, подставив ему под голову свое плечо, сотрясаемое беззвучными рыданиями, Дэвид вдруг осознал, что она – единственное, что связывает его с тем, откуда он родом. Многие годы он старался забыть ту жизнь и стремиться к другой, золотой жизни, которую он пообещал себе и которой заслуживала Марта – и все только ради того, чтобы теперь так страстно, так одержимо вновь разыскивать свое прошлое.
«Понимаете, некоторые работы… – болезненно морщась, проговорил сегодня утром Джереми, директор галереи на Дувр-стрит. – Я не уверен, что их стоит выставлять. Какая будет реакция… Надо же учитывать чувствительность зрителей. Вот эта работа, например».
Он подвинул к Дэвиду картину, выполненную акварелью, гелевой ручкой и тушью.
На любую из своих работ Дэвид смотрел, прижав руки к бокам, – так легче вспоминалось, что перед ним, почему он это зарисовал и как тогда все было. На самом деле этот рисунок он помнил хорошо. Разбомбленный квартал в Лаймхаусе[6]. Он ходил туда утром после бессонной ночи. Ракеты «Фау-2» начали падать на Лондон уже в конце войны, и они были намного страшнее бомб времен «Блица»[7]. Ракета летела почти бесшумно. Ты ее слышал, только если ракета не летела прямо на тебя. А если она летела на тебя, то ты ее слышал, когда было уже слишком поздно.
С того дня, когда на их улицу упала бомба, Дэвид спал мало и плохо. Ему снилось, будто он вытаскивает из-под обломков мать и сестру и они вместе бегут куда-то в безопасное место. Нет, не в убежище, а далеко-далеко, за город, где есть деревья, а мертвых людей нет. И еще нет отца – огромного и черного, от которого пахнет пивным перегаром и чем-то другим, чем пахнут мужчины.
В то утро Дэвид проснулся рано. Он шел и шел – как любил. Он мог часами ходить по городу. В конце концов, никому до него дела не было. Он прошел вдоль канала до Лаймхауса, мимо разбомбленных складов и брошенных кораблей. На скамейке спала девушка; по ее щекам была размазана помада, тускло-зеленая твидовая юбка скомкалась вокруг ног. Дэвид подумал: наверное, это одна из «таких» девушек, и остановился было, чтобы нарисовать ее, однако появился полисмен на велосипеде и прогнал его. Он шел и шел дальше, потому что Джон, мальчишка с их улицы, сказал ему, что там, дальше, очень страшно.
Наброски, сделанные тем утром в районе Виктория-Корт, со временем превратились в ту самую картину, на которую ему указали сегодня утром, почти семьдесят лет спустя, в тихой белой галерее в Мэйфейр. Но даже спустя столько лет он все еще помнил, как все было тогда. Рыдающие женщины с растрепанными, выбившимися из-под платков волосами. Обезумевшие мужчины, разбиравшие завалы. И, как ни странно, тишина. Вблизи от проезжей части уцелела одна стена дома; Дэвид присел на корточки и стал ее рисовать.
Утренний ветерок шевелил обрывки желтых обоев с рисунком в виде ленточек. Половинка разбитой чашки, пакет риса, оловянная тарелка с пятнами облезлой голубой краски. А еще рука ребенка, видимо – грудного. Ткань хлопчатобумажной рубашечки разлохматилась там, где ручку оторвало от тела силой
Район на юго-востоке Лондона.
«Блиц» (англ.
