мое лицо. Я попыталась представить, как действовала бы сестра. Подошла, провела пальцами по его руке.
– Хочу сказать, что знаю, кто будет любить тебя сильнее.
– Кто?
Но видно было: Главк начинает понимать. Он выставил перед собой руки, словно защищаясь от меня. Он, могучий бог.
– Ты была мне сестрой.
– Я стану больше чем сестрой. Я стану всем.
И я прижалась губами к его губам.
Главк оттолкнул меня. Ярость исказила его лицо – и в то же время будто бы испуг. Он стал похожим на себя прежнего.
– Я полюбила тебя в тот первый день, увидев в лодке. Сцилла смеется над твоими плавниками и зеленой бородой, а я обожала тебя и когда руки твои были в рыбьих кишках и ты плакал из-за отцовых побоев. Я помогла тебе, когда…
– Нет! – Он рубанул ладонью воздух. – Не стану вспоминать те дни. То новый синяк, то где-нибудь заболит, всегда усталый, озабоченный, бессильный. А теперь я участвую в советах твоего отца. Теперь мне не нужно выпрашивать крохи. От нимф отбоя нет, и я могу выбрать лучшую из них, а это Сцилла.
Слова его били как камни, но так запросто отказываться от Главка я не собиралась.
– Я стану для тебя лучшей. Я смогу угодить тебе, клянусь. Преданнее меня не найдешь. Я что хочешь сделаю.
Видно, он все же любил меня немножко. Потому что, не успев высказать тысячу унизительных слов, предъявить доказательства своей тайной страсти и пообещать рабскую преданность, я почувствовала себя во власти его силы. Щелкнув пальцами, он отправил меня, точно как диванные подушки, на место – в мои комнаты.
Я рыдала, лежа на земле. Цветы явили его настоящего – синего, с плавниками, чужого. Я думала, умру от такой боли – не той, глубинной и немой, что оставил после себя Ээт, но острой, безжалостной, как вонзающийся в грудь клинок. Но умереть я не могла, конечно. И продолжала существовать, проживая одно за другим обжигающие мгновения. Из-за такого горя некоторые из нас и решают обратиться в дерево или камень – лишь бы не быть плотью.
Прекрасная Сцилла, грациозная лань Сцилла, Сцилла с сердцем гадюки. Зачем она это сделала? Не из любви, я видела в ее глазах насмешку, когда она говорила про его плавники. Может, потому что любила моих сестру и брата, а те презирали меня. А может, ей, дочери безымянного ручья и акульелицей морской нимфы, приятно было что-то отнять у дочери солнца.
Какая разница? Я ненавидела ее, и все тут. Потому что была такой же глупой ослицей, как и все любившие того, кто любит другого. Я думала: если только она исчезнет, все изменится.
Я вышла из отцовского дворца. Солнце уже село, а моя бледная тетка-луна еще не взошла. Меня никто не видел. Я набрала тех самых цветов, являющих истинную суть, и принесла их в бухту, где, говорили, Сцилла каждый день купалась. Я разломила стебли, по капле выжала белый сок в воду. Больше эта гадюка не спрячет свою злобу. Все увидят, как она безобразна. Брови ее станут куститься, волосы потускнеют, а нос удлинится и обернется рылом. Залы наполнятся эхом ее возмущенного визга, а великие боги прикажут бить меня плетью, но я с радостью подчинюсь,
