на нее. Именно с того дня все и началось. Мое беззаботное детство закончилось, и хоть я порою выглядел снаружи как обычный ребенок, но внутри меня навсегда поселился страх. Страх перед маминым страданием.
В течение года после смерти отца мы с мамой очень часто ходили к нему на кладбище. Не знаю почему, но мне там нравилось. Тишина и покой, среди могил бурьян, фотографии на памятниках. Ничего печального и страшного. Над головою громадное небо, а вокруг кладбища немыслимый простор до горизонта. Вдали видны степи, леса, сады, поселки, Волга. Не нравилось одно – мама всегда здесь безутешно плакала, и это камнем ложилось мне на душу. Да что там камнем! На меня словно мрак наваливался. В такие моменты я превращался в комок, сжатый комок, который видит одно только горе матери и сам впадает в кошмарное, мрачное горе. Мать, видя, как я сильно реагирую на ее слезы, начинала еще больше плакать, будто показывая мне, как сильно она мучается, тоскует, страдает. Я начинал обнимать ее, с жалостью и страхом смотрел на ее лицо, а она рыдала, рыдала, рыдала… Потом по дороге домой она вспоминала отца, рассказывала о нем, как о человеке необыкновенном, самом лучшем. Говорила, что, таких людей как он, вообще больше нет на свете. Я шел, держась за ее руку, и в моем представлении отец все больше приобретал черты идеала.
Помню в один из таких дней, это был уже конец лета, и мне скоро должно было исполниться шесть лет, мы шли с ней вот так с кладбища по грунтовой дороге через степь, а мать снова говорила мне об отце. Но я вдруг почувствовал, что сердце мое уже так не сжимается от жалости к матери, мне не хотелось слушать ее горькие речи. В траве прыгали кузнечики, далеко внизу простиралась Волга, и мне хотелось просто жить, любоваться небом, простором, ловить кузнечиков. Я даже несколько раз отпускал руку мамы и принимался гоняться за кузнечиками и бабочками. Мать умолкала, переставая говорить об отце, а я с ужасом отмечал про себя, что вообще больше не хочу слушать ее жалобы, что мне скучно постоянно быть при ней и входить в ее заунывный мир. Хотелось жить, радоваться, прыгать. Я подумал, что, может быть, я разлюбил маму? Почему мне так не хочется слушать ее, почему мне так скучно возле нее? И мне даже захотелось, чтоб ко мне вернулось это всепоглощающее чувство самоотдачи, когда я готов был умереть за мать, отдать ей все самое лучшее, что есть у меня в душе, ведь тогда я чувствовал, что люблю ее. И если мне не хочется слушать ее, а хочется гоняться и радоваться жизни, в то время как она одиноко бредет по дороге, то разве я ее люблю? Мысль о том, что я могу не любить мать вызывала во мне стыд.
Пытаясь вернуть всепоглощающее чувство любви и жалости к матери, я снова подошел к ней и взял ее за руку, заглянул в лицо. Мама с признательностью посмотрела на меня:
– Какой ты у меня чуткий малыш! – со слезами на глазах сказала она. – Другой ребенок и не заметил бы, что маме плохо, а ты так понимаешь меня… Если бы не ты, то я и не знаю, как бы жила…
Если бы только мама знала, что минуту назад я не хотел слушать ее, а хотел радоваться жизни, гоняться за кузнечиками и испытывал досаду из-за ее несчастного унылого
