гудков в ухе звучала какая-то уродская мелодия из тех, что выбирают молодые люди, а я смотрел на пестрые леса и речку, виляющую по болотам.
И вдруг увидел Леху. В метрах трехстах от нашей стройки. Он сидел под берегом ручья, у кучи вынутой когда-то экскаватором земли.
Когда мы подошли, в кармане его куртки пиликал телефон.
Глаза были открыты. Они смотрели с известкового лица не мимо, а на нас. Одна рука попала за спину, другая, с завернутым по локоть рукавом окаменела, казалась чуждым, отдельным от него обломком.
Ладонью я закрыл ему глаза и вынул из кармана телефон. Последний вызов был от мамы.
Женщина-горе
Полиция закончила свою работу, и тело Лехи увезли. Кому-то надо было съездить к его матери Татьяне Николаевне. Как старший я взял это на себя. Отправился по адресу, который дали мне в конторе, в поселок, недавно ставший городской окраиной. Наш мегаполис стремительно растет и вверх, и вширь.
По узкой улочке из двухэтажных выцветших домов я еле полз за фурой, полностью перекрывавшей мне обзор. И думал – если б я случайно не увидел Леху сверху, его бы еще долго не нашли.
Двор Лехиного дома тускло освещала желтая листва. Поднявшись на второй этаж, я позвонил. Хозяев не было. Пришлось спуститься вниз. Сообразив, куда выходят окна их квартиры, я сел на лавку так, чтоб видно было, когда в них зажжется свет.
Примерно через час мимо меня проследовали женщина и мальчик лет семи. Бледный и худенький, с насупленными бровками. Мне показалось, он похож на Леху. Женщина искоса взглянула на мою машину: здесь все друг друга знали, и чужого отмечали сразу. Я подождал, пока они вошли в подъезд и засветились отмеченные мною окна.
Я вновь поднялся, позвонил. Татьяна сразу же открыла дверь. Не спрашивая, кто я. Стояла и ждала, что я скажу.
И я сказал:
– Алеша умер.
Она не вскрикнула, не заметалась. Лишь отступила внутрь квартиры, чтобы меня впустить. И замерла посередине комнаты, точно боялась расплескать невидимую чашу, наполненную горем до краев.
Я взял на кухне стул и усадил ее. Там один угол цвел сине-зеленой плесенью с вкраплениями красной ржавчины. Наверное, многолетняя протечка. Этот зацветший угол я уже видел на Лехиной картинке.
Таня сказала:
– Надо сообщить его отцу.
Как и моя знакомая из Краснолесья, она принадлежала к категории осенних женщин. Но если Настя была осенью сияющей, багряно-золотой, то Таня – безлистой, пасмурной и темной. Скорее даже женщиной-зимой. Или предзимьем. Черные волосы с пробелами, зияние темных глаз на ледяном лице. Я даже вдруг подумал неуместно: наверное, ее кожа, как зимняя кора, горька на вкус.
Все это время Лехин сын смотрел за стенкой мультики без звука. В начале разговора он вышел из соседней комнаты и замер у двери на несколько секунд. Он понял, что произошло. Потом вернулся к телевизору. Мне было его видно в дверной проем.
Таня сказала, следуя за моим взглядом:
– Леша
