тряпицей лоснящиеся бока, и только тогда приступать к возжиганию.
При старых твоих глазах всё это не так уж и просто. Конечно, широкий
бачок керогаза намного сподручней. Но главное, примус надо было туго накачивать. При этом действовать аккуратно и решительно, точно шприцем, накачивать стальным насосиком с конусовидной скользкой головкой.
Поначалу-то ничего, поначалу насос мягко подымался и, смазанный, плавно
входил в поршневой паз, даря радостное ощущение податливой тяжести,
размеренности, лада.
Но раз за разом, в ритмичном нагнетании, давление всё растёт, примус
гудит, поухивает, в жёлтую лавину огня вплетаются голубоватые струйки… они все гуще и гуще; вот уже ровное голубое пламя темнеет, наливаясь как грозовая туча и, точно разрешаясь от бремени, прозрачневеет, проясняется.
Вот уже сухие, жёсткого накала голубоватые вихри с шипением выползают на свет и вытесняют вяловатые охвостья добродушных огоньков. Это уже не струйки, это клешни – колючие, беспощадные, целенаправленные. Им надо действовать, раскалять сковородки, чайники, кастрюли. Им не до лирики.
Время – деньги, температура – страсть, предельный накал – цель!..
Но руки-то, бабушка, я ведь всё понимаю, им не под силу борьба со стихией…
Ах, какая жалость, какая жалость, бабушка!..
Не было у нас примуса.
Ну, разве можно сравнить все те дворовые представления со зрелищем, от
которого я не мог оторваться, вознесённый нездешним сиянием? Откуда меня,
пристывшего к ступенькам чужого подъезда возвращали на землю чьи-нибудь «хозяйские» слова:
– А ты чего тут забыл?
– Коляна жду.
– А чего ждать? Дома он.
Дома так дома. Ничего не остается, как только шмыгнуть в обитую клеенкой
дверь, спотыкаясь о ящики и велосипеды общей прихожей, освещённой
подслеповатой лампочкой. Попав из потёмок в Колькину клетушку, сразу не могу освоиться, жмурюсь от резко хлынувшего из окна света.
Нехитрая, стандартная по тем временам обстановка. У стены
дермантиновый диван с высокой деревянной спинкой, в которую неизвестно зачем вправлено узкое прямоугольное зеркальце, давно потускневшее и потрескавшееся.
У стены, напротив, простенькая железная койка с облупившейся краской, с шариками наверху спинки. Посреди комнаты круглый деревянный стол под полосатой
клеёнкой, поверх которой – лоскутная салфетка. Фанерный буфет со стопками
тарелок и горками чашек в застеклённом отделении. Тяжелая кадушка с неизменным фикусом под окошком. Семейные фотографии на стене, и непременный, вечно вещающий чёрный репродуктор. Над столом, почти задевая бахромой чайники, навис зеленый абажур…
Самого
