в популярный среди московской литературной молодежи кружок учеников знаменитого в ту пору Ильи Сельвинского – вместе с Павлом Коганом, Михаилом Кульчицким, Борисом Слуцким, Сергеем Наровчатовым и Михаилом Львовским. Учившийся в Педагогическом институте Николай Глазков писал в своей ранней поэме «По Глазковским местам»:
…А рядом мир литинститутский,
Где люди прыгали из окон
И где котировались Слуцкий
Кульчицкий, Кауфман и Коган…
Притом что Давид Самойлов, тогдашний Дезик Кауфман, был студентом ИФЛИ. От его довоенного творчества сохранилось всего несколько законченных стихотворений, из которых в свой первый сборник «Ближние страны» (1958) он включил только «Софью Палеолог», но его «Плотников», «Охоту на мамонта» ифлийцы помнили наизусть и через много лет. Сам он весьма уважительно относился к своим юношеским стихам, записал в дневнике: «Если бы я умер двадцати лет, сказали бы, что из меня мог получиться гениальный поэт. Стоит ли жить до шестидесяти, чтобы доказать обратное» (25.12.1945)[1]. Тут, однако, заметны неудовлетворенность своими более поздними сочинениями и скепсис в отношении творческих перспектив.
В дальнейшем Самойлов будто сознательно утаивал свою поэзию военных лет, не один раз и устно и письменно утверждая, что на фронте стихов не сочинял, а вообще во время войны «писал редко и плохо». (Как увидим, не так уж редко и совсем неплохо.) Но утаивал также и поэзию послевоенную: в «Памятных записках» он с неизжитой горечью вспоминал о «провале» в конце сороковых своих произведений в доброжелательном дружеском кругу и критическом к ним отношении своего ближайшего друга, во многом поэтического наставника, Бориса Слуцкого. И вывод: «Мой поэтический дебют был во всех отношениях неудачен, от него стихов не осталось»[2]. Речь шла именно о «втором дебюте», противополагавшемся удачному «первому». Он этому находит объяснение: «Наше поэтическое развитие было ненормальным. Оно прервалось в 20 лет. Когда мы вернулись с войны, мы были 25-летними людьми и 20-летними поэтами»[3]. Однако Самойлов все-таки поместил в «Ближние страны» целых тринадцать стихотворений поры своего «неудачного дебюта», некоторые чуть подправив: «Осень сорок первого», «Семен Андреич», «Жаль мне тех, кто умирает дома…», «Тревога», «Элегия», «Крылья холопа», «Апрель», «Город зимний», «Извечно покорны…», «В переулке московском старинном…», «Снежный лифт», «Иван и холоп», «Смерть Ивана». Еще несколько можно отнести к этому периоду предположительно. А спустя годы напечатал в сборниках стихотворения «Гончар» («Дни», 1970); «К вечеру», «Перед боем», «Муза», «Рубеж», «Катерина», «Мы зябли, но не прозябали…», «Берлин в просветах стен без стекол…» («Залив», 1981, выделено в особый раздел ранних стихов); «Томление Курбского» («Голоса за холмами», 1985) и переработанный вариант «Баллады о конце мира» («Горсть», 1989). Можно вспомнить и его неудачную попытку публикации поэмы «Шаги Командорова»[4]. Значит, стихи все же остались, даже с его точки зрения. Однако подавляющую часть своих ранних сочинений он так и не опубликовал, причем вовсе не по цензурным соображениям: явно непригодными для советской печати были только поэма «Соломончик Портной» и стихотворение «Бандитка».
Уверенность в своем призвании вернулась к Самойлову в середине пятидесятых. Рубежом ученичества он считал поэму «Чайная» (1956): «После “Чайной” я стал писать, как сам умел»[5]. К 1961 году, когда поэма была опубликована в знаменитом альманахе «Тарусские страницы», она была уже хорошо известна литературной Москве. Действительно, после «Чайной» (также еще до публикации были высоко оценены «Стихи о царе Иване») в кругу московской интеллигенции, пока не широком, но – высшей квалификации, Самойлова наконец безоговорочно признали талантливым поэтом. Не только сверстники, но и авторитетнейшие писатели старшего поколения – Ахматова, Заболоцкий, Маршак, Чуковский. А до широкого признания оставалось еще полтора десятилетия. Формулировку Бориса Слуцкого «широко известный в узких кругах» Самойлов обидчиво принял на свой счет и, видимо, не напрасно.
Почти целиком утаивший эпоху своего творческого становления, Самойлов уже в первых книгах квалифицированным читателям и литературным критикам сразу открылся как «готовый» поэт, словно миновавший ученичество, что он сам удовлетворенно отметил в кратком предисловии к подборке ранних стихов в сборнике «Залив».
Но действительно ли «плохи» ранние сочинения Самойлова? Конечно, произведения неровные, во многих заметны свойственные ученичеству пробы и ошибки, но ведь немало и блестящих, с мощным, свежим дыханием, за которыми, к примеру, критик Сергей Чупринин признал «титаническую силу». Возможно, в своих ранних стихах Самойлов еще не освободился от внешних влияний, но по своему чувству, поэтическому дыханию они не менее вольны и своеобычны, чем написанные «как сам умеет». «Чайная», скорее, не открыла новый, а завершила прежний этап его творчества. В последующих сочинениях все больше чувствовался «зрелый Самойлов», который пришелся «впору» своему времени. Любовь к его творчеству
Здесь и далее дневниковые записи приведены по кн.:
См. запись от 21.02.1948 г.
Памятные записки. С. 213.
