жрец "искусства для искусства"» (А.В. Амфитеатров), чуть ли не единственный, по крайней мере из виднейших литераторов той эпохи, ни много ни мало – семь последних лет своей жизни выступал в роли отнюдь не «свидетеля», а «делателя» истории. И это наводит на размышления самые неожиданные.
Кажется психологически невозможным, чтобы любой, даже и не обладающий талантами Гумилева, а просто имеющий здравый ум, «средний» человек, вращаясь каждый день на протяжении семи лет в самой гуще исторических событий с оружием в руках (буквально), выполняя и отдавая приказы, ни разу не задумался о смысле своей деятельности и, таким образом, не выработал бы хоть какой-нибудь «идейной и политической позиции». Мемуаристы пытаются объяснить сие романтическим энтузиазмом Гумилева, его любовью к приключениям, тем, что ему «всю жизнь было шестнадцать лет» (Э.Ф. Голлербах). Представить это себе можно с трудом – уж больно затянулись «приключения»… Напомним, кстати, что, в отличие от петроградской литературной братии, лица, имевшие к деятельности Гумилева профессиональное отношение, отнюдь не склонны были считать его «шестнадцатилетним искателем приключений», а, напротив, относились крайне серьезно. Так, его непосредственный военный начальник в 1917 году, генерал М.И. Занкевич, официально аттестует его как «отличного офицера» (см. Николай Гумилев. Исследования и материалы. Библиография. СПб., 1994. С. 294). Ранее, в кампаниях 1914–1915 гг., Гумилев выполняет многочисленные ответственные задания, получает два Георгиевских креста и делает неплохую для сугубо гражданского доселе человека военную карьеру – от вольноопределяющегося до прапорщика. «При встрече с командиром четвертого эскадрона, подполковником А.Е. фон Радецким, – вспоминает сослуживец Гумилева по 5-му Александрийскому гусарскому полку, штаб-ротмистр В.А. Карамзин, – я его спросил: "Ну как Гумилев у тебя поживает?" На это Аксель, со свойственной ему краткостью, ответил: "Да-да, ничего. Хороший офицер и, знаешь, парень хороший". А эта добавка в словах добрейшего Радецкого была высшей похвалой» (Жизнь Николая Гумилева. Л., 1991. С. 94–95).
Для инфантильного искателя приключений – слишком уж солидно, даже и недостижимо, коль скоро представишь, что на военных начальников Гумилев только и мог произвести впечатление тем, что с юношеским задором скакал на лихом коне и самозабвенно махал шашкой. Как известно, вполне «серьезно» отнеслись к деятельности Гумилева и сотрудники ПетроЧК… Не станем углубляться в трагедию 1921 года – скажем лишь, что в тех кровавых и темных событиях Гумилев явно не выглядит какой-то случайной жертвой, вдруг попавшей под жернова «красного террора».
Но необходимо в таком случае помнить про особый ракурс, всегда отличающий точку зрения «свидетеля истории» от точки зрения непосредственного участника событий. И войну, и революцию, и контрреволюцию Гумилев, в отличие, скажем, от Блока, Ходасевича или Голлербаха, видит всегда в буднично-бытовой конкретике, событие для него не отвлекается от своей жизненной формы «воплощенного факта». «Все,
