Дрозд сидел смирно, только глаза его сверкали и мигали всякий раз, как я на него взглядывал. Кроме дрозда и белки, в комнате на маленьком столике лежал китовый ус и стоял пузатый кувшин с человеческой головой, широко разинувшей рот, из которого готова была вылиться струя воды. Чем темнее становилось, тем страннее представлялись мне все окружающее предметы: мне даже страшно стало смотреть по сторонам; я уставил глаза на клетку белки и стал следить за маленьким зверьком, быстро бегавшим в своем проволочном колесе.
Прошло гораздо больше десяти минут, но мой отец и Дженкинс не возвращались. Стало уж совсем темно, и я изо всей белки видел только белое пятно на её груди; колесо её скрипело, когти её щелкали, часы тикали безостановочно, а наверху в комнате матери раздавался скрип сапог доктора. Мне стало так страшно, что я не мог больше вынести; я слез со стула на пол, закрыл глаза, чтобы не увидать мимоходом ужасного дрозда, тихонько вышел из комнаты и, вскарабкавшись до половины лестницы, сел на ступеньку. Если бы с матерью была одна Дженкинс, я непременно прошел бы в нашу комнату, но меня пугал доктор; при нем я не решался отворить нашу дверь. Не очень удобно было мне сидеть на жесткой лестнице, но все же лучше, чем оставаться в страшной комнате Дженкинса. Сквозь замочную скважину нашей двери пробивалась яркая полоса свита, освещавшая часть перил. Я сел на лестницу, как можно ближе к этому светлому местечку, ухватился за перила обеими руками и скоро заснул крепким сном. Не знаю, сколько времени я спал, меня разбудил голос отца.
– Это ты, Джимми? – спросил он: – зачем ты здесь? Разве тебе надоело сидеть одному?
– А он должно быть сидел у окна, поджидая нас, – заметил Дженкинс, – и как заметил, что мы идем, побежал сейчас же отворить нам дверь.
– Нет, нет! – вскричал я, ухватившись за отца: – Совсем неправда! Мне было страшно, папа!
Отец хотел что-то ответить мне, но промолчал, и мы молча вошли в комнату Дженкинса, успевшего уже зажечь свечу.
Вдруг наверху послышался шум отворяющейся двери и затем скрип сапог доктора по лестнице.
– Доктор уходит! – проговорил отец взволнованным голосом: – должно быть, ей лучше!
Но доктор не уходил; напротив, он остановился около нашей двери и постучал. Дженкинс поспешил отворить ему.
– Ваше имя Бализет? – обратился к нему доктор, – вы, муж…
– Нет-с, извините, это не я. Джим, иди же сюда.
– Я её муж к вашим услугам, сэр – сказал отец, смело выступая вперед и держа меня на руках. – Как она себя чувствует теперь, позвольте спросить?
– А, это вы мистер Бализет, – проговорил доктор совсем не тем грубым голосом, каким говорил прежде. – А это тот мальчуган, о котором она вспоминала?
– Да, должно быть, сэр. Нельзя ли нам теперь взойти повидать ее? Мы бы не стали беспокоить ее.
– Ну, дружок, – перебил доктор, взяв меня за руку своей большой рукой в черной перчатке, – твоя бедная мама скончалась, и ты должен быть теперь добрым мальчиком. У тебя есть маленькая сестрица, и ты должен заботиться
