давить его.
Мой жизненный путь прошел через три различных строя; каждый из них играет человеком на свой лад, создает и ломает что-то в его душе. По моему понятию, всякий раз, когда жизнь человека превращается в осколки, он вынужден начать с нулевой точки, и это равносильно рождению. Выходит, что человек рождается столько раз, сколько раз ему приходится строить свою жизнь заново.
Мне хотелось написать биографию эпохи, но не историческое исследование; я не претендую на раскрытие новых фактов, не известных историкам. Мне хотелось, чтобы это был живой рассказ о людях, ведь исторические события отражаются по-разному в судьбах современников. Естественно, что фоном для рассказа я выбрала то, что лучше всего знаю – мою судьбу и судьбу моих близких.
Я взялась за этот труд на склоне лет благодаря моему внуку Шарону, который всегда интересовался корнями семьи и любил слушать мои рассказы о прошлом. Оказалось, что действительность, о которой я рассказываю, ему совершенно незнакома. Разумеется, он знал учебный материал о второй мировой войне, о социализме в Советском Союзе и его крушении, но это знание не помогло ему увидеть за событиями реальную жизнь рядовых людей, их повседневную борьбу за выживание. Поэтому он и сказал мне однажды: «Почему бы тебе не написать об этом книгу?» Если бы не его поощрение и поддержка, книга не появилась бы.
Часть первая
«Весь мир насилья мы разрушим до основанья…»[1]
Глава 1. Обычная буржуазная семья
Наша семья была подобна тысячам еврейских семей в Риге, столице Латвии, в период до второй мировой войны. Мои родители происходили из многодетных и очень бедных семей. У папы было восемь братьев и сестер, у мамы – семь. Один из моих дедов был сапожником, второй – портным. Их дети (мои родители, дяди и тети) вынуждены были вступать в самостоятельную жизнь в юном возрасте, сразу после начальной школы.
Часть их эмигрировала – три сестры и два брата мамы в США, два младших брата папы – в Россию, старший брат и одна из сестер – в Южную Африку. Некоторые из них преуспели в бизнесе, несмотря на отсутствие образования и профессии; оба маминых брата в США стали врачами. Один из них умер в молодом возрасте, второй дожил до глубокой старости.
30-е годы были годами экономического расцвета в Латвии. Из тех родных, что остались в Риге, больше всех преуспела семья моих родителей. В их владении был магазин, очень большой в масштабах той поры; была у них также недвижимость в Риге и в Тель-Авиве. В то время в кругах зажиточных еврейских семей в Европе было принято приобретать имущество в Палестине. Возможно, они видели в этом создание убежища для себя на черный день.
Курсировали слухи об опасности, угрожающей с запада, со стороны нацистской Германии, и с востока, со стороны Советского Союза. Папа говорил о возможности уехать в Палестину, но мама и слышать об этом не хотела. Когда заработки хороши и жизнь удобна, кому хочется бросать все это из-за призрачной опасности? «Мы не замешаны в политике, мы частные лица, будем сидеть тихо – кто нас тронет?» – такова была позиция мамы.
Наша жизнь протекала в спокойствии и благополучии. Большая квартира, еврейские праздники, Бар-Мицва для сына, уроки игры на пианино для дочери – все было так, как принято в респектабельных еврейских домах.
Родители проводили большую часть времени в магазине; не было особой близости между ними и детьми. Мы – мой старший брат Иосиф и я – были отданы на попечение гувернантки, 40-летней немки. Мы называли ее «фройлайн» – таково принятое на немецком языке обращение к незамужней женщине. Она по сути дела вырастила меня. Она научила меня молиться так, как принято у христиан: вечером, перед сном, я становилась на колени возле кровати, прижимала ладони к груди и шептала: «Добрый Боженька, прости меня за все плохое, что я сделала сегодня».
Мои родители были «либерально религиозными», или, как теперь говорят, «традиционными». За соблюдением кошерности и празднованием еврейских праздников, включая Седер Песах со всеми предписанными правилами, следил дедушка, рано овдовевший и живший с нами. У родителей были постоянные места в синагоге, но они бывали там редко – в основном в Судный день. Мама зажигала субботние свечи. Нас записали в еврейские школы: брата – в единственную в Риге ивритскую гимназию, а меня – в школу общества «Эзра». Это было общество филантропов, создавшее сеть еврейских школ в Восточной и Центральной Европе.
В нашей школе преподавание велось на немецком языке. Ивриту и вопросам религии посвящались два урока в неделю. В последнее лето перед советским вторжением родители записали меня в спортивный кружок: у меня обнаружились нарушения координации движений и равновесия. Я ненавидела эти занятия. Толку от них было мало; они не устранили мои физические недостатки.
Я росла довольно странной девочкой. Никогда не играла в куклы (не помню ни одной куклы в доме), не участвовала в играх в мяч с другими детьми во дворе. Любила рисовать (без особого
«Интернационал»
