шестого марта, а закончили к утру. Был приглашен скульптор Манизер. Он сделал посмертную маску и слепки рук. Не знаю, где это теперь. Нервировала обстановка: хоть мертвый, а вождь. И охраны было видимо-невидимо. Взять скальпель и сделать первый надрез было страшно. Собрались светила медицины. Первый разрез не решался сделать никто. Наконец, директор лаборатории академик Мордашов скомандовал: «Начинайте!» Старший научный сотрудник Кузнецов сделал первый разрез: вскрыл грудь. Ну а дальше пошла работа.
Никаких следов отравления, яда не было обнаружено. Обширнейшее кровоизлияние в мозг. Помощь ему действительно оказали слишком поздно. Единственное, чему подивились, – это сросшиеся третий и четвертый пальцы на левой ноге и совершенно стертые ступни ног, оттого что большую часть жизни проходил в сапогах.
Перед тем, как положить забальзамированное тело в гроб, нужно было его одеть.
Какой-то генерал поехал на Кунцевскую дачу за вещами. Привез китель, который он носил, не новый, привез ботинки. Когда я их увидел, то спросил у военного, адъютанта видимо, почему у Сталина старые стоптанные ботинки. «У него других не было. Он в этих всегда ходил», – был ответ. Ну а дальше положили в гроб и увезли в Колонный зал».
Из интервью Светланы Аллилуевой:
«В дни перед похоронами я долгие часы стояла у гроба и смотрела на людей, проходивших через Колонный зал. Они вели себя по-разному. Кто нес цветы, кто смотрел с любопытством, очень многие плакали. Мне было страшно оттого, что мои собственные чувства были противоречивы: я одновременно испытывала боль и облегчение, ругала себя, что я плохая дочь. Почему-то подумала, что, если бы я родилась в лачуге безвестного грузинского сапожника, как легко и естественно было мне, вместе с другими, ненавидеть того далекого тирана, его партию, его дела и слова. Разве не ясно, где черное, а где белое? Но я родилась его дочерью. В детстве любимой… Странная мысль… В момент последнего прощания, когда следовало поцеловать лоб покойного и все вокруг смотрели на меня и ждали этого, я так и не смогла сделать это. Опять пришел тот детский ужас, испытанный мной на похоронах мамы…
Я ни разу не была в Мавзолее, когда отец там лежал, ни разу не была и потом на его могиле у Кремлевской стены. Мне кажется, что его там нет. Я не чувствую его присутствия. Мечтаю, пока я жива, перенести его прах в Гори и матушки его, Екатерины Георгиевны. Все-таки это его родина, родной город. Это был бы лучший вариант. В Гори чудное кладбище, дивное, на холме. Земля такая сухая, горы кругом, изумительная река. Вид совершенно потрясающий.
Я верю в загробную жизнь. Я верю, что все, кто от нас ушел, кто нас любил, следят за нами, знают, как мы живем, что делаем. Я не чувствую его недовольства мной из-за того, что я уехала. Я как-то ощущаю его любовь, мамину любовь, всех моих дорогих тетушек и дядюшек, дедушки, бабушек. Кажется, все они меня поняли и простили. Вот если бы я это сделала еще при жизни отца, тогда другое дело…»
Расставаясь с нами в тот день, Светлана Иосифовна просила передать
