море. Кто они все – животные? Нет. Животным незнаком этот страх смерти. Море – замкнутый мир. Мир внутри мира. Со своими законами, со своей мощью. Он растет, он вздымается. Баржа напоминает панцирь мертвого скарабея вроде тех, иссохших от ветра, что Фарид находил в мелком песке. Голова Фарида полна соли. Соль не уходит, даже если закрыть глаза. Он вспоминает листья диких каперсов – те, что его мать жевала и клала ему на лоб, когда он болел. Он вспоминает бродячего торговца, который очищал индийские фиги[7] быстрым, волшебным движением. Джамиля покрошила ему в рот кунжутную палочку, но горло – словно каменное.
Море – это гора, которая поднимается. Водяные холмы внушают Фариду страх. Мотор пыхтит, как умирающий верблюд.
Ночью становится холодно: над водой температура ниже, чем на земле.
Море – как черная бумага. От него исходит пар, который не рассеивается, а стелется вплотную к воде. Фарида пробирает дрожь. Мать завернула его в свое покрывало, скользкое, словно кожура плода. Фариду холодно под покрывалом. Ветер безжалостно хлещет его. Фарид прижимается к телу матери, ищет теплую грудь. Та дрожит, как и он, напоминая корзину, внутри которой копошатся змеи. Уже давно мать не разрешала ему прикасаться к своей груди: Ты уже большой. Но сейчас она притягивает его к этому месту, еще хранящему немного дневного тепла, наподобие камней. В конце концов, ведь это счастье – прижаться вот так друг к другу, счастье, что вокруг ветер и море. Фарид засыпает. Он думает о пальмах, под широкими листьями которых когда-то укрывался от дождя. Старик Агиб – тот, что шьет берберские башмаки для туристов, сидя на солнцепеке, – однажды сказал, что все их невзгоды случились из-за нефти, что, не будь под пустыней черного моря, ни один диктатор не пожелал бы диктовать им свои законы и ни один иностранец не пришел бы защищать их, запуская крылатые ракеты. Агиб наставил тогда на него палец, исколотый иглой: Нефть – это дерьмо дьявола. Не доверяй тому, что кажется богатством: оно хуже ловушки для обезьян. И то, что для одних – богатство, для других – всегда несчастье.
Поэтому Фарид по-прежнему доверял газели, которая подходила прямо к дому и съедала то, что оставалось от обеда.
Воцарился полный мрак, луна скрылась. Парень, подливающий солярку в двигатель, щелкает пластмассовой зажигалкой и, пошатнувшись, бросает ругательство: из-за морской сырости пламя тут же гаснет. Материнские объятия ослабевают, руки ее уходят вниз вместе с баржей, проседают, как повозка в пустыне.
Фарид ждет рассвета. Ждет Италии. Там женщины не закрывают лиц и есть куча телеканалов. Они сойдут на берег под вспышки камер, их сфотографируют. Им дадут игрушки, кока-колу и пиццу.
Рашид, отец дедушки Мусы, уже проделал этот путь в начале века, когда итальянцы жгли деревни, вышвыривали бедуинов из оазисов и заталкивали их в тесные загоны, точно коз. Рашид был веселым парнем. Он играл на табле[8] и собирал резину с гевей. Его братья умерли в депортации, а его погрузили на корабль и отправили на пограничные
Плоды опунции.
Индийский музыкальный инструмент, род барабана.
