распаляться мама, будто не слыша моих слов.
– При чем тут высокомерие?
– Вы оба не желаете снизойти до того, чтобы поставить официанта на место.
Я не понимала истинной причины разгоравшегося гнева. Вряд ли пересоленные блины и теплое шампанское могли так сильно ее разозлить.
– Как же! Ваши головы заняты рассуждениями о высоких материях. Это и есть высокомерие.
– Просто мне не хочется заострять внимание на пустяках.
Я чуяла опасность затяжной дискуссии и потому отговорилась полуправдой. С одной стороны, я действительно терпеть не могу все эти конфликты в ресторанах, отелях или магазинах. Но с другой стороны, я не могу похвастаться унаследованным от отца спокойствием. Если я молчу и выгляжу хладнокровной, то внутри у меня все клокочет. Я ощущаю себя слабачкой, и это меня злит. Отцовская невозмутимость всегда была настоящей, а не наигранной. Его и в самом деле мало что задевало. Если кто-то грубил или скверно его обслуживал, он никогда не принимал это на свой счет. Если кто-то нагло вклинивался в очередь, отец лишь улыбался. Он никогда не считал сдачу, зато мама пересчитывала каждый цент. Я завидовала папиному самообладанию, мама его просто не понимала. Она была в равной степени требовательной к себе и окружающим. Отец же предъявлял строгие требования только к себе.
– Хорошенькие пустяки! – воскликнула мама. – Тебе что, наплевать, как тебя обслуживают за твои же деньги? Это немыслимо.
– Мама, можно мы закроем тему? – попросила я и задала более важный для меня вопрос: – Скажи, а ты не беспокоишься за папу?
Она улыбнулась и покачала головой:
– Нет. А с чего мне беспокоиться?
Оглядываясь назад, я пытаюсь понять, было ли тогдашнее материнское хладнокровие искренним или напускным. Мы обе и словом не обмолвились о сорванной встрече с голливудским магнатом. Мама даже не позвонила в офис и не спросила, есть ли новости от отца. Откуда такая уверенность, что с ним не случилось ничего страшного? Неужели ей было все равно? Или она уже давно подозревала, что подобное рано или поздно произойдет? Она вела себя спокойно и местами беспечно.
Казалось, даже испытывала что-то вроде облегчения и радости, поскольку неминуемая катастрофа, которую давно предчувствовала и уже устала ждать, наконец-то разразилась.
Прошло несколько недель. У нас на кухне в который раз сидел Франческо Лауриа, глава специальной группы по розыску моего отца. Шеф нью-йоркской полиции лично представил его матери, охарактеризовав как одного из лучших следователей. С того момента Лауриа стал регулярно к нам наведываться. Стройный, мускулистый и очень тщеславный. Он выглядел лет на тридцать пять, носил элегантные костюмы с итальянскими галстуками, а его черные волосы всегда были идеально подстрижены, словно следователь каждое утро начинал с парикмахерской. Но более всего меня впечатляла его речь. Лауриа отличался красноречием, умел заворожить словами, однако выбирал их с тщательностью первоклассного адвоката. В первые дни после исчезновения отца, когда мы с мамой и
