когда это понял, тогда по крайне мере знаешь, чего можно ожидать от людей, их поступки становятся для тебя понятными, предсказуемыми. И тогда можно не разочаровываться. И тоже преступать правила. И тоже использовать всех. А там – будь что будет. Главное – покончить с одним: с жалостью к себе, ведь это может затянуть в болото, такое огромное, топкое болото слабости. А на этом болоте проложены мостки, по которым ходят те, от кого ты ждешь сочувствия и помощи. И как раз они-то готовы затолкать тебя в самую трясину, когда ты меньше всего ожидаешь, и затолкать поглубже, чтоб уж наверняка…
Сервилия тяжело вздохнула.
– Запомни, мой Гай Юлий… – Она провела ладонью по его лицу, словно стараясь разбудить. – Как только встанет сегодняшнее солнце – а небо, смотри-ка, уже светлеет – ты окажешься во взрослом мире – продажном, коварном, жестоком. В котором, чтобы выжить, – каждый сам за себя!
Она говорила странное. Он ждал слов утешений, сочувствия. Он хотел плакать и рассказывать ей об отце и своей любви к нему, и о своем одиночестве. А она говорила ему сейчас о каких-то других, совершенно посторонних вещах, и совсем не о его горе, не о его потере. Почему? Он сначала не понял, а когда понял, ему стало перед ней невыносимо стыдно.
Необыкновенная, потрясающая Сервилия! Как она тогда помогла ему, глупому, размякшему мальчишке! Как она потом столько лет ему помогала!
– И ты тоже – всегда сама за себя? И ты тоже любишь – не просто так?
Тут им пришлось затаиться: неподалеку раздались голоса.
– Не бойся, садовник – немой, – прошептала она, – а мои рабыни абсолютно верны мне. Они теперь – мои соучастницы, и выхода у них нет, поэтому и знают, что делать и что говорить, если неожиданно проснется муж. Но он теперь спит как убитый… Особенно… особенно после маковой настойки, – завершила она, едва успев сделать вдох после поцелуя, давшего обоим особенно острое наслаждение.
Он забыл о своем вопросе. Провел жадной рукой по ее прохладной шее, по мягкой груди, голой и податливой под греческого кроя платьем.
– Даю тебе слово: вместо твоих бус, что разорвал, я подарю тебе самое дорогое ожерелье в мире, – серьезно сказал он.
– Я буду ждать, – тоже очень серьезно и как-то даже торжественно сказала она, словно речь шла не об ожерелье, а о чем-то гораздо более важном. И в ее голосе не было ни тени иронии или насмешки над словами мальчишки из высокородной, но бедной семьи, который только что рыдал у нее на плече.
Тот рыдающий по отцу мальчишка так и остался в рассветном саду Сервилии.
На попечении Гая Юлия, по закону – главы семьи, были теперь мать и две сестры, и, кроме перезаложенного по самую крышу дома, отец оставил ему древнейшее и благороднейшее имя. Это – всё. Предки его были честными преторами, сенаторами, но звезд с неба не хватали, и до консульского ранга никому из них дойти так и не удалось. И обогатиться – тоже не получилось.
