же уставилась перед собой.
– Эй, Либби, – сказал он, продолжая манипуляции с солью.
– Эй, Бен. Мне нравится твоя соленая гора.
– Спасибо.
Пэтти увидела, как Бен снова забрался в свою раковину, когда в кухню вошли Мишель и Дебби и их звонкие голоса заполнили помещение.
– Мама, Бен безобразничает, – пожаловалась Мишель.
– Ничего страшного, доченька. Блины почти готовы. Бен, тебе яичницу?
– А почему ему яичницу? – заныла Мишель.
– Бен, тебе яичницу?
– Ага.
– Я тоже хочу, – включилась Дебби.
– Ты ведь не любишь яйца, – вмешалась Либби. Она с завидным постоянством вставала на защиту брата. – Бену нужно есть яйца, потому что он мальчик. Мужчина.
У Бена это вызвало легкую улыбку, что заставило Пэтти выбрать для Либби особенно круглый и симпатичный блин. Она разложила блины по тарелкам, пока яичница скворчала на сковороде. Хорошо, еды хватило на всех, но это последнее из того, что осталось от Рождества. Она не будет переживать об этом сейчас – об этом потом, после завтрака.
– Мам, а у Дебби локти на столе, – сказала Мишель своим обычным поучающим тоном.
– Мам, а Либби не помыла руки, – это снова Мишель.
– Ты тоже не помыла, – это уже Дебби.
– А никто не помыл, – засмеялась Либби.
– Воистину, вонючка, – сказал Бен и ткнул ее в бок.
Это у них была какая-то старая хохма; Пэтти не знала ни откуда они ее взяли, ни с чего все началось. Либби запрокинула голову назад и рассмеялась еще сильнее, но на этот раз неестественным, театральным смехом, только чтобы угодить Бену.
– Сам такая штучка, – продолжая хохотать, выдала Либби, очевидно, положенный ответ.
Пэтти намочила тряпку и передала по кругу, чтобы все протерли руки, не вставая из-за стола. То, что Бен снизошел до того, чтобы поддразнить одну из сестер, было теперь редким событием, и, кажется, если все будут за столом, настроение у нее может не испортиться. Ей так необходимо это хорошее настроение – точно так же человек, не спавший ночь, мечтает о том, чтобы оказаться в постели. Каждое утро, просыпаясь, она дает себе зарок, что не позволит мыслям о ферме себя угнетать, не позволит, чтобы гибель фермы (а у нее трехлетний долг по выплате ссуды, три года – и никакого выхода) превращала ее в изможденную, унылую женщину, не способную радоваться жизни, в человека, которого она в себе ненавидит. Каждое утро она падала на колени на старенький коврик у кровати и молилась, хотя это было больше похоже на клятву: «Сегодня я не буду кричать, не буду плакать, не буду съеживаться и горбиться, будто в ожидании удара, – сегодня я буду радоваться жизни!» А вдруг именно сегодня удастся продержаться хотя бы до обеда!
Все шло хорошо (дети за столом, руки чистые, краткая молитва прочитана), пока Мишель не принялась за свое:
– Бен должен снять шапку.
По заведенному в семье порядку никто не садился за стол
