же расплачется, а этого девочка не хотела допустить.
А прибежавшая при известии о беде нянька твердила ей сзади громким шепотом:
– Проси у бабиньки прощения… Припади, поцелуй ручку.
– Портрет цел. Посмотрите, маменька, ни царапинки, – проговорил Сергей Петрович на французском языке, к которому прибегал в важных случаях жизни.
– Где, покажи! Ну, счастлив твой Бог, что все уцелело, а то бы не миновать тебе розги… А в темной комнате все-таки посиди. Не столько за вину, сколько за твое поведение, за мины твои дерзкие…
Женя повернулась и молча пошла из комнаты.
Бабушка, ожидавшая слез и просьб о прощении, еще сильнее рассердилась.
– А? Каков характерец? Ох, плачет по тебе розга, девица прекрасная! Свести ее в большой чулан! Ничего не давать до восьми часов, а затем – стакан воды и ломоть хлеба… А тебе, матушка, кукситься нечего, твоей же дочке добра желают. Надо же из нее эту дурь выбить, – обратилась Александра Николаевна к тихо плакавшей Ольге Петровне.
Нервы бедной женщины настолько были разбиты болезнью, что у нее не хватало сил для борьбы, хотя она и чувствовала, что к ее девочке относятся не совсем справедливо. Кроме того, она боялась свекрови, никогда не относившейся к ней особенно ласково.
– Я, маменька, совершенно с вами согласен, – заговорил Сергей Григорьевич. – Надо что-нибудь предпринять. Я уже об институте подумываю.
– Ну, батюшка, не охотница я до этих институтов. Вот у Марии Семеновны девочка из института приехала, так мать совсем в щель загнала… И то не так, и это не по-модному. Это не прежняя пора, как при покойном Николае Павловиче. У него, батюшка, и институтки по струнке ходили, а теперь во всем везде поблажка дана.
Разговор перешел на другую тему, и мать с сыном увлеклись похвалами доброму старому времени, со смутной боязнью чего-то непонятного и нового, надвигавшегося со всех сторон.
А Женю тем временем отвели в большой чулан, находившийся рядом с кладовой. В чулане было маленькое окошечко, в которое и днем-то еле пробивался свет, а теперь, в сумерки, оно только смутно виднелось в углу. Стояли громадные сундуки и лари. В углу были свалены бесчисленные подушки и перины, а по стенам развешана парадная сбруя и ливреи кучеров и лакеев.
Пахло пылью, кожей и крысами. Девочка вошла в чулан, робко озираясь по сторонам. Нянька и сопровождавшая их с ключами угрюмая старуха экономка ахали и упрекали Женю в непокорности и гордости.
– Я ей говорю: припади к бабушке, целуй ручку, проси прощения, а она стоит как статуя.
– Ай, нехорошо, сударыня. Барышне так поступать не пристало!
– Не убыло бы тебя, небось… А теперь посиди-ка здесь голодная!
– Губа толще, брюхо тоньше, недаром пословица сказывается. На-ко, вот теперь и сиди здесь, а мы пойдем… Запереть чулан-то, что ли, Максимовна?
– Зачем? Она не уйдет. На что другое, а на это она послухмяная.
– Так-то так, а не люблю
