я подумал, что еще не стряхнул дрему с век. Много ночей снилось мне возвращение Кагена. Иногда в этих снах он возвращался как друг, иногда обрекал мой народ на смерть в пламени. В конце концов, всякий знает: порой Богомол съедает свое потомство.
Машина, которую я увидел в тот день, была не похожа на ту, что являлась мне в сновидениях. Шагала она неуверенно, покачивалась, и вдруг, остановившись, плюнула жидким пламенем. Отчаянно заверещала пожираемая огнем коза. В воздухе заклубился пар закипевшей крови. Охваченный ужасом, мой народ попрятался кто куда. Неужели мои кошмары окажутся вещими?
Это был Каген. Лица его на боку машины, как прежде, я видеть не мог, но знал: это он. Едва передвигая скованные страхом ноги, я вышел ему навстречу.
Округлый железный бок машины подернулся рябью, и Каген, наконец, показал мне лицо. Однако… еще один вдох, и его лицо стало моим, лицом Кутба! Да, он изобразил меня старше, чем я сам себя полагал, но все-таки это был я!
Не успел я оправиться от изумления, как мое лицо тоже исчезло. Глухой серебристый панцирь тяжко осел на песок и распахнул дверцу.
Наружу ползком выбрался Каген. Нагой, покрытый свежими шрамами, тоньше, слабее, чем самый хилый из нас, словно ему пришлось голодать в течение целой луны, подполз он ко мне и прижался щекой к моей сандалии.
Машину мы оттащили в Пещеру Теней. Пришлось всем мужчинам с мальчишками впрячься в травяные веревки на целых три дня, но уж там-то, глубоко под скалой, ее никому не найти. Пусть предки постерегут ее ради нас.
Потом мы пустили в ход говорящую машинку, подарок Кагена, и я услышал человеческие голоса, рассказывавшие на суахили и на кикуйю о странных событиях. Все эти люди наперебой говорили о том, что бойне в Дар-эс-Саламе, в тех окружающих нас землях, которые Каген назвал Танзанией, положила конец машина. Машину поминали снова и снова. После Дар-эс-Салама она не угомонилась, дралась и в других местах, названий которых я никогда в жизни не слышал. Снова и снова внимал я словам людей, возносивших хвалы неведомому герою.
Слушал их и улыбался. И плакал старческими слезами, слезами безмерной признательности.
После нескольких первых ночей мы перенесли Кагена в хижину за пределами стойбища, чтоб не пугал детей криками. Не знаю, что он такое видел и слышал. Наверное, ему снились бескрайние дали меж звезд.
Этого странного темнокожего американца я не понимал до конца никогда, а теперь он не понимает самого себя. Смотрит невидящим взглядом в ночную тьму. Без чужой помощи не может даже поесть. Но мы бьем ради него в барабаны, кормим его травами, гуляем с ним, и он мало-помалу возвращается к нам.
И я знаю: если солдаты когда-нибудь явятся причинить нам зло, он вспомнит, кто он такой. Вспомнит, кем его сделали боги и зачем послали сюда, к нам и ко всем прочим людям, желающим всего-навсего вольно ходить по земле. Помню, как я молился о том, чтобы нас обошло стороной пришедшее из-за солнца безумие. А если уж оно придет к нам, как пришло в Дар-эс-Салам – чтоб мы смогли пережить его, переждать, как пережидаем
