елого, как лунь, но чрезвычайно шустрого деда, лежавшего на койке возле окна.
Он с готовностью подчинился, задрав рубаху и оголив тощий зад.
Протерев ваткой со спиртом место укола и шлепнув по нему, я воткнула иголку.
Он даже не пискнул. Герой.
Я ввела лекарство и выдернула шприц, зажав ранку.
– Все. Держите ватку.
Дед Игнат перевернулся на спину, даже не подумав прикрыться рубахой.
Эксгибиционист хренов.
– Олечка, пощупайте меня. По-моему, у меня температура. И внутри все просто встает дыбом, – поделился со мной дед Игнат. – Как вы думаете, Олечка, это серьезно?
– Вот через час зав отделением освободится, и я ему все-все про вас расскажу, Игнат Захарович, – сказала я строгим голосом. – Он Вас сразу вылечит. Он Вам такое лекарство назначит, от которого у Вас ничто не только внутри, но и снаружи больше никогда не встанет.
Поправив на нем одеяло, я спрятала всю его красоту. Дед Игнат довольно засмеялся. Как мало все же надо человеку для счастья – всего лишь чуточку внимания.
…
Мне оставалось сделать последнее.
Я досчитала про себя до десяти, вежливо улыбнулась и толкнула дверь в четвертую палату.
– Доброе утро, Виктор Петрович! Как Ваши дела? Как спалось? – спросила я, подкатывая систему к кровати слева от двери.
– Отвратительно, – сварливо отозвался седой мужчина. – Всю ночь промучился – хоть бы кто подошел.
– Разве? А насколько я знаю, Ирина сделала Вам обезболивающий укол. И потом еще три раза подходила к Вам.
Он смолчал.
Его руки были все в синяках от бесконечных уколов и капельниц. Я осторожно прощупывала венку, пытаясь найти подходящее местечко.
– Что? Уже некуда колоть? – желчно поинтересовался он.
– Не переживайте, Виктор Петрович. Я справлюсь, – дружелюбно ответила я. – На крайний случай, у Вас еще есть ноги.
Он зыркнул на меня из-под мохнатых бровей, но ничего не сказал.
Нет, на локтевом сгибе уже не осталось живого места. Сплошные узлы. Я протерла спиртом венку чуть выше запястья и осторожно ввела иглу. Затем покрутила колесико, настраивая частоту капания.
– Так нормально? Не давит?
– Давит, конечно.
Я покрутила колесико взад-вперед, а потом вернула в исходное положение.
– А так?
– Так лучше, – буркнул он.
Ну кто бы сомневался.
– Пожалуйста, не шевелите рукой и лежите спокойно. И не волнуйтесь – я про Вас не забуду.
– Да уж будьте так любезны, – сказал Виктор Петрович.
Последнее слово, как всегда, осталось за ним.
Я улыбнулась ему и вышла из палаты. Закрыла дверь, шумно выдохнула и пошла в ординаторскую.
Да, Виктор Петрович Ордынцев был не сахар. Мне еще не встречался человек с таким мерзопакостным характером. Я работала в третьей хирургии больше года и за это время успела понасмотреться всякого, но с подобным столкнулась впервые.
Он терроризировал всех с той самой минуты, как поступил к нам в отделение. Ему все было не так: ремонт безобразный, кровати отвратительные, питание ужасное. То ему было холодно, то жарко, то замучили сквозняки. Лечили его плохо, не уделяя ему должного внимания. Санитарки были нерасторопны, врачи неквалифицированны, а у медсестер руки росли не оттуда. Ночами он никому не давал спать, по нескольку раз вызывая к себе персонал.
Он раздражал меня безмерно. Мне иногда – стыдно признаться – хотелось стукнуть его по голове чем-нибудь тяжелым.
Но всякий раз я с ужасом отгоняла от себя эти мысли. Я не могла, не должна была испытывать к нему ничего, кроме сочувствия и жалости. Потому что Виктор Петрович был смертельно болен.
Во время операции вместо язвы двенадцатиперстной кишки обнаружилась раковая опухоль, давшая обширные метастазы. Со дня на день его должны были выписать и отправить домой умирать.
– Ты чего такая суровая? Опять академик доставал? – спросил меня интерн Сурков.
Сурков не шутил. Кто-то из наших выяснил, что пенсионер Виктор Петрович Ордынцев действительно был академиком и еще не так давно директором института, занимавшимся исследованиями не то нефти, не то газа.
– Да ничего особенного, все как обычно, – вяло отмахнулась я.
Мне было нехорошо. В носу свербило, в горле першило,
