Анной было тогда выше моих сил: между нами черной тенью стояла Илюшкина смерть, в которой виновен только я и никто другой. Гаврош ‒ случайная, мимоходная замена Анны; ее, как ни старайся, заменить невозможно. Я способен прожить в одиночестве, а Гаврош – нет, ей необходима опора. Что ж, пусть хотя бы на некоторое время этой опорой стану я.
Расположившись на диване, принимаюсь поглощать еду и питье, почти не ощущая вкуса. Насколько мне известно, принцип лазера состоит в том, что некое вещество накачивается энергией, после чего выдает световую иглу. Так и я нагружаюсь жратвой, чтобы зафонтанировать мыслями…
Сковорода и бутылки пусты. Я возмутительно сыт, как обожравшаяся свинка, но серое вещество излучать гениальные озарения не собирается, хоть тресни. И все же, следует отметить, пиво сделало свое благое дело: царапающие воспоминания о разговоре с Французом размякли, раскисли, потонули в пене и, похоже, уйдут с уриной.
Расслабленный и приободренный, названиваю старому приятелю Акулычу, и что-то щемяще стискивает сердце, когда слышу в трубке его благодушный рык:
– Неужто нашлись добрые люди, вправили тебе мозги и теперь снова в ментовку просишься?
В общих чертах передаю разговор с Французом.
– Однако, влип ты, друг ситный. Чем же тебе пособить?
– Мне нужна информация о Царе, его семье, бизнесе – в общем, все, что у тебя имеется.
– Давай-ка сделаем вот что. Я потолкую с опером, который занимается «цареубийцей». Вроде нормальный пацан, не дурак. Ловить душегуба будете на пару. Авось полегше станет. Не дрейфь, Королечек, не из таких передряг выбирался. А Французу мы тебя не отдадим, не для него цветешь… Паренек тебе вскорости звякнет, жди.
Он пропадает, а я ложусь спать почти успокоенный.
* * *
Этот небольшой кафетерий, поместившийся в старинном особнячке на улице имени Бонч-Бруевича, в советские времена был прибежищем пьяниц, которые для проформы брали стакан томатного сока или компота и втихую глушили водку. Тут же таскались худосочные кабысдохи, лелея надежду на вкусный кусочек, брошенный сердобольной рукой.
С приходом капитализма заведение обрело некоторый лоск, но «контингент» изменился не слишком, разве что исчезли подвальные типы, словно сошедшие со страниц больных романов Достоевского.
Здесь у меня свидание с опером, о котором говорил Акулыч. Выстояв очередь и получив свои порции, усаживаемся на высокие табуреточки у окна. Поглощаем стряпню и негромко общаемся.
Опер – коренастый, лет тридцати, смахивающий на Есенина: тот же детский овал открытого лица, пухлые губы, бледно-голубые глаза, только желтые волосы острижены ежиком. На нем подбитая ветром кожаная коричневая куртка, надетая поверх серого свитера и пиджака. Голос у опера – густой, мягкий, прямо-таки оперный баритон, не слишком вяжущийся с его внешностью и словно существующий отдельно. Мне даже кажется, что, если внимательно приглядеться, можно увидеть этот голос, темным вибрирующим
