style="font-size:15px;"> – Мы семья, Джоанна, – говорит мама. – В семьях так оно и происходит.
Я говорю, что не знаю ни одной семьи, где происходило бы что-то подобное. Ни одной.
– Что характеризует их явно не с лучшей стороны, – говорит мама язвительно. – Приятно знать, что мы лучше многих.
Я понимаю, что сильно сглупила. Мне надо было как следует подготовиться к этому разговору. Взять бумажку и ручку, составить план. Попытаться предвидеть все мамины реплики и заготовить ответы. Мне надо было, как Бобби Фишеру, посвятить несколько месяцев изучению игровой техники Бориса Спасского, прежде чем затевать эту партию. Меня обыграли за считаные минуты, причем за мой счет. Счет за междугородный телефонный звонок. Я дура, да.
– Ты, случайно, не знаешь… мне еще долго придется быть лучше многих? – Я сама понимаю, что мама выиграла сегодняшний бой и мой вопрос – это, по сути, предсмертный хрип.
– Все зависит только от тебя. У тебя хорошо получается общаться с папой? – говорит мама, после чего принимается жаловаться на соседей («У них в саду все цветет, а у меня аллергия»), а потом мы прощаемся.
Еще десять дней жизни с папой, и я понимаю, что надо бежать. Иначе я просто сойду с ума. Я сказала ему, что лечу в Бельгию, освещать гастроли The Shamen, и забираю собаку с собой.
– В самолет пустят с собакой? – удивился он.
– Это Бельгия, – сказала я, беззаботно взмахнув рукой.
Папа не стал уточнять. Вроде бы я его убедила.
Я собрала вещи в рюкзак, свистнула собаке, и мы пошли к дому Джона, в Хампстеде.
Была середина октября, на улице просто теплынь, двадцать градусов. Один из тех теплых осенних деньков, когда золотой шелест листьев создает ощущение, что солнце нашей планеты умирает с большим апломбом. Угасает во всем своем великолепии и славе – словно стареющая актриса, живая легенда театральных подмостков, величаво нисходит по лестнице, в искрящемся платье из красной тафты, на пальцах – кольца с тигровым глазом, в руке – бокал кларета, она идет и поет Non, je ne regrette rien[1] так проникновенно и нежно, что смерть представляется благословением.
У меня есть три причины, чтобы временно поселиться в квартире у Джона. Первая – и вполне очевидная – сбежать от папы, чтобы и вправду не сойти с ума. В первый же день, когда он только приехал, он ворвался в гостиную, объявил: «А теперь о погоде. Ветер сильный, местами порывистый!» – поднял ногу и оглушительно пернул. В любой другой ситуации я бы, наверное, не возражала, но я тогда говорила по телефону, брала интервью у Тори Эймос, и она чуть не плакала, вспоминая случай с изнасилованием, так что папино выступление было явно не к месту.
Вторая причина – тоже достаточно важная – состоит в том, что мне нужно пройтись по квартире Джона, пройтись вдумчиво, неторопливо, почтительно трогая его вещи, запоминая названия книг на полках – чтобы потом их прочесть и, может быть, обсудить с Джоном или просто набраться воспоминаний, таких же, как у него, – и нюхая все, что хранит его запах: смесь «Рив Гош», сигарет, виски, одежды из секонд-хенда и секса.
В
Нет, я не жалею ни о чем (
