плетьми стегают, – в Риме слышно!
Мессалина. Дион, если ты мужчина, не разрешай каждому встречному оскорблять твою жену!
Домициан. Дион, сатирики лежачих не бьют. А в тебе, голубка моя, рассчитывал я найти больше участия. Что поделаешь, озверели люди, совсем в них теплоты не осталось.
Мессалина. Какое участие хотел ты во мне найти? Я семейная женщина.
Домициан. Дион, заткни ей рот и объясни, что жена поэта должна что-то и днем соображать.
Мессалина (всплеснув руками). Бессовестный, откуда тебе знать, какова я ночью?!
Домициан (с досадой). Прости меня, женщина, за то, что я тебя похвалил.
Дион. Ну, тихо. Не пристало вам ссориться, как менялам на Большом Рынке. Оставайся, никто тебя не тронет. Мессалина, дай нам вина.
Мессалина (ворчит). Благодаря его милостям вина-то осталось на самом донышке. (Уходит.)
Домициан. Терпеливый ты человек, приятель, что и говорить.
Дион. Чтобы быть нетерпеливым, у меня мало возможностей. Ладно, Домициан, садись.
Входит Мессалина с вином, кружками и сыром.
Мессалина. Лакайте его, не видеть бы мне вас обоих, беспутные. (Уходит.)
Домициан. Не устает же она!
Дион. Сыра все-таки она нам дала. Будь здоров.
Домициан. В добрый час. (Пьют и закусывают.) Хорошо у тебя, братец ты мой. Ты, видно, сердит на меня, а по чести сказать, должен мне быть благодарен. Прислушайся только, какая тишина, какая умиротворенность! Что наши жалкие заботы перед лицом природы? И зачем мне, скажи на милость, императорский венец, если есть на свете такой ветерок, такое солнышко, кружка вина и круг сыра? Эх, если бы Луций Антоний, дурачок этот властолюбивый, понял, что не нужно мне от него ничего, кроме неба да воли. Правь, идиот, коли тебе этого так хочется. Я уж своего хлебнул вдосталь. Но ведь ему голову мою подай, несмышленышу этому, вот что скверно.
Дион. Ах, Домициан, как мудр человек в несчастье!
Домициан. Не всегда, разумный ты мой, не всегда. Опыт необходим человеку, пожить ему надо среди людей. Я ли не был несчастлив в юности своей, на Гранатовой улице? Благодаря сквалыге-отцу моему, божественному Веспасиану, и ханже-братцу моему, божественному Титу, бывало, что и голодал я, приятель, вел нищенский образ жизни, можно сказать. И о чем же я тогда думал, спроси-ка меня? А все о том, как я порезвлюсь, когда стану цезарем. Ну вот, стал я цезарем, слава Юпитеру. Много же радостей я узнал.
Дион. Сам виноват. Ты мог сделать людей счастливыми, а значит – и самого себя.
Домициан. Каких людей, сатирик ты мой? Каких? Я сатир не пишу, а уж их знаю лучше твоего. Все они, как один, неверны, корыстны, суетны. По-твоему, мало я сделал добра? Кто, скажи мне, навел в суде порядок? Кто между тем укрепил нравы? Может быть, не я, не Домициан? А кто был первым врагом кровопролития, даже быков запрещал приносить в жертву? Наконец, ответь по совести, кто, как не я, отказался от наследств, если завещатель оставлял потомство? Все это факты, хозяин ты мой, одни
