style="font-size:15px;"> – Где ты был-то?
– На том пляже.
Он кивает и, помолчав, говорит:
– Это там ты сдернул с меня шорты.
Смотрю на него, с удивлением. Какого черта он выдумывает, ведь это он стащил с меня шорты, а не наоборот.
– Я тебе рассказывал? – спрашивает Эскиль, смотрит на Хильду и кивает на меня. – Народу на пляже – яблоку негде упасть, а этот паскудник стаскивает с меня шорты. Кругом девчонки из моего класса, представляешь? Черт, я со стыда сгорел.
Он оборачивается, опять глядит на меня. Проходит секунда. И вдруг я понимаю, что он замышляет: решил как бы одолжить мне чуток своих собственных качеств, отводит мне главную роль в одной из многочисленных историй о себе самом, в надежде, что я почувствую себя лучше. Такой у него способ похвастаться мной, такой способ спасти настрой.
– Помнишь? – спрашивает он.
– Нет, не помню, – говорю я, гляжу на Эскиля, на миг перехватываю его взгляд, стараюсь показать, что вижу его насквозь, но до него не доходит, он гнет свое.
– Не помнишь? – Он изображает недоумение. Делает последнюю затяжку и тушит сигарету в пепельнице. – Что ж, ты, может, и забыл, а вот я помню, да еще как. Подобные переживания из памяти не вытравишь, – говорит он, с улыбкой оборачивается к Хильде, кивает на меня. – Он, видишь ли, любил паясничать!
– Правда, Юн? – спрашивает Хильда, наклоняется и тоже гасит сигарету. Потом снова откидывается на спинку кресла, смотрит на меня, вид у нее слегка удивленный, она явно под впечатлением.
Я отвечаю не сразу.
– Так как же? – переспрашивает она.
И тут я чувствую, что все это начинает дейст-вовать на меня, глупо, конечно, но я вроде как по-льщен. Опускаю взгляд, снова поднимаю, не могу сдержать усмешки, как бы соглашаюсь, что любил паясничать, был не только замкнутым и стеснительным, но иной раз буйным и неуправляемым, это неправда, а все же приятно, когда тебя считают таким.
– Никогда бы не подумала, – говорит Хильда.
Я смотрю на нее. А она смотрит на меня, мягким, добрым взглядом, вообще-то чуть слишком мягким и добрым. И улыбка у нее тоже чуть слишком добрая. И внезапно я понимаю: она знает, что все это выдумка, и просто делает вид, будто верит словам Эскиля, потому что жалеет меня, сочувствует мне. Проходит секунда, и хрупкое мое благодушие, вызванное лестью, исчезает, меня снова охватывает стыд. До какой же степени можно стать ничтожеством, до какой степени быть младшим братишкой. Эскиль раздает в долг собственные качества, а я, как дурак, принимаю, будто просто сплю и вижу быть таким, как он. Будто уважаю его и ценю, этого хвастливого, самодовольного националиста, не-ет, черт побери, не хочу я быть таким! Черт побери, да что это со мной? Хильда глаз с меня не сводит, знает, что я разгадал всю комедию и сгораю со стыда, по ней видно, что она знает.
– Н-да… – говорит Хильда, вроде как пробует перевести разговор на что-нибудь другое, вызволить меня, пока не дошло до полного
