пятница, а кроме того, наше время скоро истекает.
Бросаю взгляд на часы, и Вера замечает его.
– Пора сворачиваться, доктор? – спрашивает она.
На скорую руку набрасываю конспект того, что потом внесу в ее карту. Ссора с родителями, пишу я, ссора с партнером. Ощущает отторжение со стороны родителей, провоцирует ссору с партнером. Останавливаюсь, перечитываю запись. Зачеркиваю «провоцирует». Задумываюсь. Пишу: «заводит ссору с партнером». Оценка и обоснования… Как оценивать Веру? Боязнь отторжения, ранимость на предмет одиночества. Вмешательство: толкования; побуждать рефлексировать над собственными реакциями. Разобраться в истоках ощущения, что у нее нет ничего общего с окружающими.
Вижу в окно, что у обочины уже стоит «БМВ» матери Кристоффера, мигая аварийными огнями. Я ставлю точку; потягиваюсь, сидя на стуле, выкручиваю тело, как кухонную тряпку.
Когда я выглядываю в комнату ожидания, Кристоффер уже там. Сидит, высоко закинув ногу на ногу, лодыжка балансирует на колене, ноги разведены широко в стороны. Уверенно устроился на шатком стуле.
– Привет, Сара, как дела? – говорит он, поднимается и небрежной походкой направляется в кабинет. И идет без колебаний прямо к излюбленному креслу.
На первой встрече с пациентом стул служит своего рода лакмусовой бумажкой, я так проверяю всех новых пациентов. Пропускаю их в кабинет вперед себя. Молодые в большинстве ждут, пока я не приглашу их сесть, ждут, чтобы я как-то дала понять, которое из кресел предназначено для клиентов. Это же естественно. Кабинет мой, они в нем гости. Некоторые сразу спрашивают, куда им сесть. Некоторые же сами выбирают себе кресло, как Кристоффер. Придя сюда в первый раз, он на секунду задержался, приглядываясь к моим двум креслам, и выбрал для себя левое; опустился в него, закинул ногу на ногу. И все это с видом, будто кабинет принадлежит ему.
Сажусь на второе кресло. Так получается, что Кристоффер и Вера садятся на разные кресла, так что теперь я располагаюсь на сиденье, все еще сохраняющем тепло ее тела.
– Ну что, – говорит Кристоффер и оскаливает в улыбке все свои белые зубы, от моляров одной стороны до моляров другой, – я готов. Валяйте.
Он чуть ли не подмигивает мне; не подмигивает, но я не удивилась бы, если б подмигнул.
– Как у тебя дела, Кристоффер? – спрашиваю.
Стараюсь, чтобы это прозвучало нейтрально, дружелюбно, но сдержанно. Не хочу пойматься на его ухмылку.
– Ну как, – говорит он. – Да распрекрасно.
Надо сказать, что лицо, на котором сияет его внушительный оскал, покрыто легкой небритостью, что челка разделена на прямой пробор и ниспадает почти до самого подбородка; далее, что волосы выкрашены черной краской, а шею обхватывает покрытый заклепками ремешок, который я и хотела бы, но не могу охарактеризовать иначе как собачий ошейник. Кристоффер снял кожаную куртку и сидит в футболке, так что видны все татуировки у него на руках, а вокруг
