песня, чей полет мощнее ритма.
Есть голос, чью гортань нам не сыскать.
Есть бытие – не битва, не молитва:
в нас Позабытое желает снова стать.
Когда б ты смог однажды посмотреть
(с какой такой кондиции и стати?)
на жизнь свою, как будто она – клеть,
где лишь небытие – законодатель,
тогда бы ты внезапно ощутил,
как вспыхнули десятки, сотни нитей,
как будто кто-то праздник запустил
в магическом сплетении событий.
И ты бы понял: вот лежит роман
перед тобой, написанный до точки,
где в каждой строчке – кровь, а не обман,
где тлеют несгораемо листочки.
Когда бы осветил небытия
ты жизнь свою серьезными лучами,
как тотчас бы сомненья замолчали,
и ты коснулся бы источника питья.
Из белоснежной молчаливости степи
увиденная, жизнь заголосила
и вознеслась сама в себя и вопросила,
и опрокинулась, и кинулась спасти
всё то еще, что впущено оттуда,
где нет случайных и ненужных встреч:
в романном зареве пытайся уберечь
кусочек смысла и кусочек чуда.
Лишь свет небытия творит роман:
мы видим сразу качество подмостков,
кто плохо знает роль, кто просто пьян,
кто истекает от незримых ран;
и голоса слышны, и подголоски.
Вся жизнь охвачена: она уже ушла.
Ты умер: наблюдаешь издалёка,
как движется мелодия весла,
тобой здесь петая бессмысленно-жестоко.
О голос ночи, голос крови!
Чертополоший дух коровий
и лягушачий писк подмышек,
когда ещё не знал ты книжек.
И был изыскан этот ветер,
как внутреннее дело мира.
Как внутреннее тело света,
когда дрожало в теле лето.
Как был кристален лета свиток!
Он скрипкой пел меж белых ниток
и розовых, и синих нитей,
и пёс лежал, как небожитель.
И ты разматывался тихо,
и нить была ничья, двулика,
она летела не в пространстве,
а в беспредметном сне-альянсе,
сдвигающем тебя к надежде,
что был ты кем-то где-то прежде.
Быть розой в царственной долине Роны,
на гребне скальном чистым сном умытой.
О райское блаженство кромки, края,
в который мы вонзили утро слуха.
Как странно: облака реальны,
а люди нереальны вовсе.
Как нежны, благородны танцы
и чувства облаков неясных
в их странствиях
