толком со своим супругом. И потянулись годы скучного вдовства. Вот тут и пригодились все качества Эрнста Иоганна – и ученость, и светское обхождение, и красота.
Густав подошел к настенному зеркалу в тяжелой раме, пригляделся в полутьме к своему отражению. Брат Эрнст признанный красавец, всем взял: лицо узкое, длинное, аристократическое, нос орлиный, породистый. А у Густава и лицо пошире, и нос короткий, простецкий. А губы и вовсе толстоватые, не то, что у Эрнста – тонкие, изогнутые, «лук Амура».
Что только в голову не лезет! Говорят, что первая ночь после похорон самая страшная. Верно говорят. Когда возвратились из Лавры, попробовал он посидеть с приглашенными за поминальным столом. Соотечественники из свиты Эрнста и сослуживцы из полка быстро перепились, зашумели, загорланили. Со стороны не на поминки похоже было, а на веселую гвардейскую попойку. Даже прислуга взгляды укоризненные бросала, не таясь. Ушли с Александром, младшим братом покойной жены на половину Густава, посидели немного, помолчали. Говорить особо и не о чем было. Александр Меншиков вскоре домой уехал, а Густав остался один.
Он прикрыл глаза, в кресле устроившись, и поневоле в воспоминания ушел. Шесть лет с лишком минуло с того памятного утра, когда в окошко бедной мазанки постучался один из солдат, что служили под его командой:
– Кабатчик, гнилая его душонка, провизию отпускать в долг больше не желает. Говорит – отдайте за прежнее столование, тогда…
Густав, сквозь зубы понося всех, кто ему на язык попадался, поспешил в кабак. По дороге того хуже приключилось – сапог прохудился, жидкой холодной грязью на каждом шагу чавкая. Кабатчик при скрипе двери бросил пивные кружки развешивать на шесте с рогульками, и в бока короткие ручки упер. Не дожидаясь, пока он рот откроет, Густав выпалил, в лицо ему не глядя:
– Все, что положено, отдам. Сразу отдам, как только от властей содержание получу.
– Слыхали мы эти песни, господин капитан. Пока дымный да подушный налоги соберут, да мостовые, да прочие пошлины… А ваша голодная братия вчера у меня полный бочонок темного пива своровала, совсем страх потеряли! Ни корки хлеба никому из ваших панцирников впредь не отпущу, так и знайте…
Что там дальше хотел кабатчик выкрикнуть, Густав дослушивать не стал. Сгреб его за грудки, через стол перегнувшись, и зашептал громко, белыми от бешенства глазами в красную налитую физиономию своего заклятого врага уставившись:
– Ну, тогда не жди, что я тебя прикрою от моей солдатни, когда они с голодухи громить твое заведение примутся.
Последние слова уже едва слышно произнес, но кабатчик перепугано закивал, побледнев заметно.
– Что тут у вас, господа? – раздался негромкий, но сразу ясно – начальственный голос.
– Вот, извольте видеть, ясновельможный пан, капитан Бирон самоуправствует.
Кабатчик,
