далеко отбрасывая свои красивые одежды и жадно облекаясь в ветхие и плохие «дранки».
– Пойдем, Маруся, к самому пану гетману! – сказал сечевик.
Сияющий взгляд, ответивший ему, навел на него какую-то думу, но не надолго.
– Тем временем, как мы прибираемся в путь, пане приятелю, – сказал он Кнышу, – ты, будь ласков, поучи нас уму-разуму. Расскажи толком, что тут у вас деется. Вот я уже больше месяца никаю помеж людом, а до сего часу ничего не добился ни путного, ни верного: больше согласья у молодиц на великом торгу, чем у вас на славной Украйне!
Кныш все молча следил за переодеваньем и, как человек, больше знакомый с осмотрительностью, чем с откровенностью и отвагою, вместо знаков согласия или отрицания, только время от времени слабо проводил рукою по струнам бандуры, которую держал.
– У тебя каковы вести? Ты ведь на свободе толкуешь, без спеху, а мое дело такое, как вдогонку целоваться… ты, значит, лучше все разумеешь и разбираешь, чем я, – продолжал сечевик.
– Да что! – ответил Кныш, – ропщет народ… Тогобочному давно не верит и сегобочному верить перестает… [5] Времена незавидные. С одного боку москали, с другого – ляхи, с третьего – татары, а дома два гетмана друг на друга чеснок товчуть…
– Сказывали, что наш подался здоровьем; правда?
– Болен он не был, а с лица спал; да и не диво: горе только одного рака красит! – отвечал Кныш.
– А тот?
– Тот? О том, коли добрые слухи сбирать, то, исходивши всю Украйну, вернешься с пустыми руками, а коли сбирать худые, то оглохнуть можно всюду, куда ни приду.
– Кто там около него из наших?
– Антон еще держится, да и тот говорит, что уже невтерпеж: таким еще плюгавцем никогда, говорит, я не бывал. В случае чего, помни, что жинка у него добрая.
– Вправду? Та великая пани?
– Да, та великая пани. Бывает, что и между крапивою растет кийло [6].
– Она у него откуда?
– Не знаю.
– Коли с их поля ягода, так не верь: будет все тот сам зверь, только под другой приправой. Так наш крепко подался?
– Подался.
– Кто там у него в советчиках теперь?
– Никого. Сидит один, как подстреленный орел.
– Ему трудно.
– Трудно.
Сечевик был уже готов и принял бандуру из рук Кныша.
Маруся тоже была готова, и все вышли из подземелья.
Отряды, проезжавшие под вечер мимо хутора, видели почтенного бандуриста, сидящего на завалинке хаты пана Кныша, тихо перебирающего струны и протяжно поющего божественные псалмы, между тем как поводырь его, пользуясь отдыхом, спал на траве, а пан Кныш, склонив голову, смиренно и несколько трусливо слушал эти божественные гимны, как человек, смутно чувствующий, что он не всегда шествовал по стезе, указанной в псалмах.
XIV
В
Речь идет о Дорошенко, Брюховецком.
Кийло – ковыль трава.
