в заросли ежевики, и колючками с него сорвало все ордена.
– Это все оттого, – сказал дедушка, помогая мне высморкаться в его носовой платок, – что бежишь без третьей ноги.
– А отрезанные ноги? – спросил я. – Что с ними сделали?
– Они все еще тут. Только прячутся, потому что боятся людей. Если быстро-быстро обернуться, можно иногда успеть увидеть, как они скрываются за углом. А если не уследишь, то они выскакивают тебе поперек дороги, и ты спотыкаешься о них. Вот как ты сейчас. Но ты не увидишь, как они подбегают. Или ты хоть раз видел ногу без человека?
Да, дедушка, я видел. Это было в 1915 году. Во Фландрии. И ноги, и руки, и головы. Видать, они не уследили.
В другой его притче речь шла о преисподней. Один одноклассник объяснил на перемене, что все евреи обречены на вечные времена гореть в геенне огненной. Я ему не поверил – однажды он уверял, что женщины рожают детей на свет через пупок, – но представление о вечном неугасимом огне зачаровало меня. Папу нельзя было об этом спрашивать, ведь это связано с религией, а он ее презирал. И я пошел к деду, и он истолковал мне ад так: «Когда создается человек, это всегда происходит в двойном исполнении. Одно исполнение – во плоти и крови, а второе – в образе, который показывает его таким, каким он может стать, если распорядится своими врожденными талантами и способностями наилучшим образом. Образ человека сохраняется в течение всей его земной жизни в своего рода небесной картинной галерее. Когда он потом умирает, его ставят перед его образом и сравнивают, что он действительно сделал с собой. Тогда он узнает разницу между тем, чем он мог стать, и тем дерьмом, которое он нажил на самом деле, – вот это и есть ад».
– Поверь мне, Куртхен, – сказал он. – Это больнее самого обжигающего огня.
Ты не обманул меня, дедушка.
Одна из притч, которые рассказывал мне дед, привела к тому, что мои родители заявили в полицию. И что я впервые в жизни ел нугу.
Я спросил его, почему его фамилия Ризе[2], Эмиль Ризе, хотя он не особенно высокий мужчина. Мой дед воспринимал такие вопросы всерьез, это была его чудесная черта. Или давал понять, что воспринимает тебя всерьез. Я был в том возрасте, когда еще оптимистично веришь, что все в мире должно иметь логическое основание и что это основание можно найти. Если как следует подумать, эта установка не так уж отличалась от установки моего отца с его энциклопедическим словарем. «Почему?» – самый оптимистичный вопрос на свете. Ибо предполагает возможность глубокомысленного ответа.
Итак: почему Ризе? Мой дед ответил мне в своем обычном стиле – притчей. Он рассказал ее шепотом, поскольку выдавал мне, как он сказал, огромную тайну. А именно: на самом деле он был – и мне нельзя было, большое индейское честное слово, никому этого выдавать – великан ростом больше трех метров. Но такой избыток роста очень неудобен в большом городе – таком, как Берлин, – всюду бьешься головой, и приходится подолгу ходить согнувшись. От этого болит спина, а когда идешь к врачу,
По-немецки «великан».
