стремительно темнеет, совсем не так как в Петербурге, – покачал головой генерал, кутаясь в свежую, еще не ношенную шинель. – Вечереет – это выражение как раз про Северо-Запад Руси, никак не подходящее к Югу. В Баку, поближе к экватору, всё быстрее и незаметнее. Не успеешь договорить это слово, а вечер уже закончился, сменившись вязкой непроглядной ночью.
Командировка в южную губернию оказалась на редкость богата событиями и эмоциями. Направляясь сюда, обер-полицмейстер Москвы настраивался на негативную, максимум – нейтральную оценку своей работы. Поводов для этого было предостаточно. Инициативы, воплощаемые Зубатовым, встречали весьма сдержанную оценку в высшем свете, а его, Трепова, собственный стиль работы уже стал предметом салонных насмешек и ядовитых анекдотов коллег[1].
Генеральские погоны, упавшие на плечи всего полгода назад, Дмитрий Федорович считал авансом, который необходимо отработать, чем он и занимался неистово и самозабвенно. Особенно теперь, когда, вместо ожидаемого разноса, он получил высочайшее одобрение императора и повеление сформировать особую службу лейб-жандармерии с задачей – целенаправленно выявлять неблагонадежных, нелояльных купцов и чиновников.
Само по себе желание усилить контроль над этим адовым племенем было не в новинку. Сначала Пётр, а потом Николай Первый тщился поставить хоть в какие-то рамки аппетиты промышленников и своеобразное понимание долга чиновниками. Однако сейчас обращали на себя внимание немногочисленные, но многозначительные нюансы.
Император впервые определил недостойное, незаконное поведение чиновников и заводчиков, как действия, подрывающие авторитет престола и провоцирующие недовольства и бунты. А это уже совершенно иная статья уголовного уложения и другие наказания, где виселица – не экзотика, а пугающая злободневность. Одно дело – неудачно позолотив ручку, загреметь на пару лет за растраты и мздоимство в острог. И совсем другое – быть зачинщиком антигосударственных выступлений. При таком обвинении каторга – очень гуманный исход, который будет со скамьи подсудимых встречаться аплодисментами.
Второй нюанс касался методики вскрытия преступлений, где фигурировало такое новое доказательство вины, как «жизнь не по средствам». Оценивать предлагалось не только жизнь подозреваемого лица, но также его ближайших родственников и даже друзей. Такая методика требовала привлечения в штат огромного количества специалистов по учету. Заставлять офицеров копаться в счетах и накладных – дело неблагодарное и малопродуктивное.
Император и тут соригинальничал, предложив приглашать на службу женщин, посулив открыть для них специальный курс государственных ревизоров. Женщина-полицейский! Немыслимо! Хотя это выход. Свою внимательность и усидчивость дамы доказали за вышивкой и вязанием. Надо будет попробовать.
Сегодня новоиспеченный руководитель лейб-жандармерии вместе с министром внутренних дел Сипягиным сами весь день «высиживали» штатное расписание, бюджет и инструкции новой структуры и только когда стемнело, решили выйти на крыльцо флигеля, вдохнуть свежего воздуха и размять кости.
Впрочем не одни они такие. Император, проведя с ними весь день, закрылся в гостиной виллы с этим заводчиком Нобелем, которого жизнерадостные поручики Спиридович-Герарди уже прозвали за глаза Шнобелем, и секретничает с ним с глазу на глаз уже третий час.
Генерал Трепов потёр воспаленные глаза, расправил плечи и с силой потянулся так, что хрустнули суставы… Аж в ушах зазвенело, потом раздался противный, знакомый с войны протяжный свист, глухой удар… крыльцо под ногами вздрогнуло, как живое, а в грудь и лицо больно толкнуло взрывной волной, отбросив с крыльца обратно в коридор. Горохом на пол посыпались битые стёкла, смачно треснулась о косяк распахнутая дверь и через мгновенно заложенные уши приглушенно донеслись такие знакомые всем, побывавшим под обстрелом, шлепки падающих кусков земли после взрыва снаряда.
– А-ах! – заскрежетав зубами, генерал перевернулся на живот, подтянул ноги и поднялся на четвереньки… Вроде не задело… – Э-эх! – Поелозив рукой по стене, он нащупал косяк, уцепился за него мёртвой хваткой и поднялся на ноги, боднув закрывшуюся дверь, с жалобным скрипом отвалившуюся в сторону.
Прямо перед окнами гостиной, где только что шли переговоры императора с Нобелем, клубился дым и оседал столб пыли, а сама гостиная зияла глазницами выбитых окон и щербинами содранной до кирпичной кладки штукатурки. Секундное замешательство, тем временем, сменилось топотом множества ног, испуганными криками, матом, короткими командами «В ружьё!» «Поберегись!» и прочей суматохой, характерной для первых, послешоковых мгновений.
– Кхм! – с трудом пару раз хватанув воздух, прочистил горло Трепов, – господа офицеры! Ко мне! Герарди – к императору. Ратко – осмотреть место происшествия, Спиридович… – генерал внезапно замолк, тревожно прислушался и вдруг заорал уже во весь голос, – «Ложись!!!»
Опять свист, глухой удар, землетрясение… На этот
Начальник Московского охранного отделения Сергей Зубатов в переписке с В. Л. Бурцевым вспоминал о Трепове так: «Что меня особенно поразило, это внимательное чтение им прокламаций, нелегальных брошюр и пр., чего я ранее не замечал ни за кем из начальствующих лиц. Второе мое открытие состояло в том, что (он) придавал им веру, требовал проверки сообщавшихся в них фактов и в официальных донесениях приставов по рабочим недоразумениям держался принципа «По совести и по справедливости», накладывая нередко правильные, но резкие резолюции на бумагах в таком, напр., роде: «Опять хозяева виноваты!» Впоследствии я убедился, что возражение ему: «Это не по совести, это несправедливо», – сбивало его, как быка, с ног, и он шел на все. Заметя это, я всегда приберегал этот аргумент, как неотразимый, на самые важные случаи. Словом, он был чудной души человек, щепетильно блюдущий свою честь и совесть»
Генерал А. А. Мосолов, который был женат на сестре Трепова, в своих воспоминаниях (начало 1930-х) говорит о нём:
«Кстати, хочу разсказать исторію знаменитой фразы Трепова. Разъ вечеромъ я заѣхалъ къ нему на Мойку. Онъ показался мнѣ озабоченнымъ и, видимо, былъ очень занятъ. Я сѣлъ противъ него. Послѣ довольно долгаго молчанія, онъ, продолжая заниматься, далъ мнѣ на прочтенiе только что написанную черновую приказа войскамъ гарнизона на слѣдующей день, когда ожидались особенно сильные безпорядки. Прочитавъ эту черновую, я подчеркнулъ въ ней фразу: «Патроновъ не жалѣть» и вернулъ ее ему со словами:
– Въ своёмъ ли ты умѣ?
– Да, въ своёмъ. И эта фраза, вполнѣ мною обдумана, но я забылъ ее подчеркнуть, ты это сдѣлалъ.
– Понимаешь ли ты, что послѣ этого тебя будутъ называть не Треповымъ, а – «генераломъ патроновъ не жалѣть».
– Знаю это и знаю, что это будетъ кличка непочетная, но иначе поступить, по совѣсти, не могу. Войскъ перестали бояться, и они стали сами киснуть. Завтра же, вѣроятно, придётся стрѣлять. А до сихъ поръ я крови не проливалъ. Единственный способъ отвратить это несчастіе и состоитъ въ этой фразѣ. Неужели ты думаешь, что я не понимаю всѣхъ послѣдствій этихъ словъ для себя лично? Ну, а теперь иди, мнѣ некогда. Завтра жѳ зайди узнать результатъ моего приказа. Тогда скажешь, правъ ли я былъ.
Онъ оказался правъ, толпа побоялась войскъ послѣ этого энергичнаго приказа, и ни одного выстрѣла за этотъ день дано не было. Треповъ безусловно зналъ психологiю толпы и имѣлъ гражданское мужество дѣйствовать, согласно своимъ убѣжденіямъ.»
