дед казался все меньше и меньше. И дело было не только в том, что я росла и становилась выше. Когда-то он был статным гвардейцем, шести с лишним футов, а теперь он уменьшился на несколько дюймов, и мы стали одного роста. Его военная выправка превращалась в сутулость, а уверенный шаг – в старческое шарканье.
Дедушка все чаще мерз, надевал на себя несколько слоев шерстяной одежды. Каждый день, кроме самых жарких, он топил печку углем – у него всегда был большой запас топлива, – но с годами колоть дрова и таскать уголь ему стало тяжело. Так что он носил уголь из сарая небольшими порциями, а дрова колол кто-нибудь другой.
В хорошую погоду мы с ним все еще ходили за урожаем на его огород: я толкала тачку, а он постукивал палкой по мостовой. Но сорняки становились все выше, справиться с ними уже не получалось. И однажды мы выкопали последний урожай картофеля: сажать новый у деда уже не было ни сил, ни желания.
Он все больше замыкался, уходил в себя. Почти перестал слышать – а значит, по сути, и беседовать. Однако, кажется, ему даже нравилось размышлять в тишине, попыхивая трубкой. Бывало, он тихонько посмеивался своим мыслям. Иногда в его глазах блестела слеза, но, если кто-то спрашивал, почему он плачет, дедушка не отвечал. Он и раньше не был разговорчивым, а в конце жизни беседы стали отнимать у него слишком много сил. И если все же надо было что-то сказать, он говорил медленно, размеренно и несколько отстраненно, будто мысли его блуждали где-то далеко и нужно было уговорить их вернуться на землю.
Иногда он говорил о смерти: «Совсем скоро я отправлюсь к своей дорогой жене». Однажды сказал, что вновь видел своего погибшего сына. Еще говорил, что чувствует приближение Ангела Смерти: сейчас этот образ кажется отжившим, но в те давние времена он считался более чем реальным.
С медицинской точки зрения дедушка не болел ничем особенным, но было ясно, что он угасает. Биение его сердца, которое качало кровь и доставляло кислород ко всем частям его тела, становилось все менее ритмичным, но он никогда не принимал сердечных лекарств. А дальше понятно: нет хорошего снабжения кислородом – нет и нормальной работы внутренних органов, в конце концов они отказывают. Его жизнь медленно утекала.
А затем, в последнюю неделю или пару недель, все изменилось буквально в одночасье. Днем раньше он жил как всегда, а тут его невозможно было поднять с постели. «Оставь меня в покое», – сказал он тете, которая попыталась уговорить его встать. После этого он почти не ел, только иногда пил глоток-другой.
В то время я работала медсестрой примерно в сорока милях от дома, но старалась навещать деда как можно чаще. В день его смерти я была рядом с ним. В те времена каждая медсестра видела много смертей, так что я знала, чего ожидать. Войдя в комнату, я сразу заметила изменения, очевидные для опытного взгляда: в последние несколько часов жизни с человеком случается нечто таинственное, как будто бы его покрывает пелена. Умирающий выглядит так же, но на самом деле он уже не такой, как прежде.
