они хорошенькие. Скажи, чтобы здоровались в следующий раз.
После этого Антони и Стеф не долго уже оставались наедине. Вернулась та парочка, свежие, как два розанчика, даже волосы не растрепались. Интересно все же, чем они могли все это время заниматься? Потом девчонки уехали, как и приехали, – на своем скутере. Перед тем как тронуться, Клем помахала рукой. Стеф даже не оглянулась.
Утром в четверг Элен встала рано. Сын в конце концов рассказал ей историю с байком во всех подробностях. Она вертела и так, и этак. И приняла решение. Она пошла в комнату Антони, распахнула настежь окно и ставни и присела к нему на край кровати. Снаружи доносился птичий щебет, дальше – шум автострады. День обещал быть прекрасным. Она долго думала, что и как сказать. Ей казалось, что от основательности подобранных ею слов зависит все будущее их семьи.
– Мы пойдем к тому парню. Я поговорю с его отцом. Я поговорю с твоим приятелем. Уверена, что все можно уладить.
– С ума сошла, – сказал Антони.
Он попытался разубедить ее, но все было зря. Если она что-то вбила себе в голову, тут уже ничего нельзя было сделать. Она ушла на работу вовремя, приодевшись, на пятисантиметровых каблуках, с голубыми тенями на веках. Теперь, когда решение было принято, ее тревога почти совсем улетучилась. Все утро Антони мысленно пережевывал это дело, выдавливая черные точки перед зеркалом в ванной. Она зашла за ним, как было условлено, в середине дня. За всю дорогу он не раскрыл рта. Десять раз он пытался объяснить ей, что разговоры с этими людьми ни к чему не приведут. Элен считала иначе. Они поговорят как взрослые люди, все будет хорошо. Она верила в это. Правда, не настолько, чтобы парковаться у входа в многоэтажки. Конец пути они прошли пешком.
Зона первоочередной застройки, где жила семья Буали, не представляла из себя ничего особенного. Она не была похожа на эти огромные спальные районы, целые лабиринты бетонных башен, вроде Сарселя или Мант-ла-Жоли. В ней насчитывалось не больше десятка блоков, не слишком высоких, расположенных в шахматном порядке, если смотреть на них с неба. Плюс три дома повыше, по пятнадцать этажей, в том числе знаменитая башня Мане.
За последние несколько лет население этой зоны, выстроенной в «Славное тридцатилетие»[11], заметно поубавилось, и оставшиеся жильцы сочли вполне естественным расширить свои владения за счет пустовавших квартир. Таким образом, насильственным путем образовались чудесные пятикомнатные квартирки. Две кухни, две ванные комнаты и по комнате на каждого ребенка. Квартирная плата оставалась та же самая. В управлении социального жилья эти вольности с недвижимостью как бы не замечали. Все равно с этими многоэтажками ничего не сделать. За параболическими антеннами и сохнущим бельем проглядывала растрескавшаяся штукатурка, ржавые балконы, протекающие водосточные трубы, украшавшие фасады коричневыми разводами. Кто мог, давно уже уехали, кто в Люксембург, кто поближе к Парижу, а те, кто получал какие-то пособия, – на родину. Самым везучим ценой двадцатилетних самоограничений удалось построить себе домик за городом. В сущности, эти обшарпанные дома олицетворяли собой крах целого мира и их архитекторов. Скоро
«Славное тридцатилетие» – термин, введенный Жаном Фурастье в 1979 году по аналогии с «Тремя славными днями» 27–29 июля Июльской революции 1830 года для обозначения периода с 1946 по 1975 год, когда в развитых капиталистических странах произошли столь значительные экономические и социальные изменения, что там сформировалось общество потребления (во Франции уровень жизни стал одним из самых высоких в мире).
