стило умело веди.
Как будто, кинжалом дерёшься.
Выводишь на чёрном розы златые,
Птиц в вышине, и юную деву.
Друга надёжного руки святые,
Всё здесь уподоблено странному Древу.
Ветки, ростки, лепестки и цветы.
Стило царапает, чёрный стирая.
Золото льётся, вьёт завитки,
От злобного глаза сокрытого рая.
***
Ратушная площадь. По узкой улочке, налево. Цок, цок, цок. Старый ослик прядёт ушами, отгоняет назойливых мух. Жара… Каменный город раскалён, как большая сковорода пекаря Боги. За хвостом ослика, снова налево. Тук, тук, тук. Башмаки деревянные, тяжёлые, неудобные, единственные. Цок, тук, цок, тук. Пришли. В щель двери вывалился толстый, красный пекарь Боги. Окинул сальным взглядом убогую процессию: старый, седой ослик, облепленный мухами, за ним – худющая, чёрная тень. Тень пошатнулась и превратилась в Дирка. Ученика оружейника Мора. У паренька особый дар – затейливо рисовать золотую филигрань по чернёному металлу. Завитки, цветы не похожи ни на что. Волшеба, не иначе. Вот и Боги – не устоял, заказал себе табличку, чтобы повесить над дверью пекарни. "Боги – хлеба, крендели, булки".
– Дирк, старина, – Боги расплывается в улыбке, которую все слишком хорошо знают, и боятся пуще огня, – а зачем ты привёл ослика?
Дирк дёрнул плечом, мол, надо и привёл. Длинный, нескладный, чёрные волосы до плеч, чёрные глаза, чёрное, закопчённое кузнечным горном лицо.
Оружейник Моран не щадил своего единственного ученика – сироту, и гонял наравне со старым осликом. С раннего утра и до самой поздней ночи, Дирк ковал мечи и кинжалы, пики и молоты, а потом, как будто бы в своё свободное время, писал, царапал, железным пером – стилом, на чернёных латунных дощечках, свои необычные золотые завитки, которые складывались, как песня, в причудливые узоры. Таких красот в городке Бринберге, отродясь никто не видывал.
Двадцать один год назад оружейник Моран, одинокий всеми забытый пропойца, нашёл на своём крылечке корзину, а в ней – молчаливого, насупленного, черноглазого младенца. Рядом с младенцем лежал кинжал, неземной красоты, изрезанный причудливыми узорами, которые сложились в слова Вэндел и Дирк. Дирк, ясно, кинжал, а вот Вэндел? Может, имя его отца? Моран Кан повздыхал, да и забрал домой к себе чёрное дитя. Прозвал его Дирком, и выучил оружейному делу, кинжальному бою. Всему, чем сам владел в совершенстве. Как только малец встал с четверенек, он взял в свои ручонки стило, начал царапать загогулины на всём, что царапается. Да так затейливо, чудно.
Кинжал из корзины Моран, знамо дело, отдал Дирку. Тот приделал кожаный ремешок с ножнами, и носил этот кинжал, не снимая, на шее.
Боги, жирная, жадная скотина, так о нем все в Бринберге говорили, положил свой глаз на этот кинжал. И всякий раз, как видел Дирка, сулил ему мешок золотых дукатов за его талисман.
Дирк, хоть и ходил вечно впроголодь, только отмахивался головой, отпускал глаза в пол, и старался поскорее убежать прочь, подальше от назойливого пекаря.
Но, сегодня никуда не убежишь. Боги позвякивал пятью дукатами,
