руку, поднять с четверенек, я толкаю его в грудь, говорю: отвали, я сам! Он посылает меня и уходит. Я снова падаю на четвереньки, больно, очень больно. Болят ладони, они врезаются в неровный асфальт, в валяющуюся на нём пыль, мелкие камни, осколки стекла и прочую грязь. Я продолжаю ползти, передвигаться, не знаю даже, как это правильно назвать. Я вижу стену, думаю, стоит добраться до неё, опереться спиной, закурить, перевести дыхание. Вокруг меня собралась толпа, но никто не подходит, все о чём-то говорят, наверное, про меня, но я не могу понять ни слова из этого, это просто шум, нечитаемый шум. Я ползу дальше, добираюсь до стены, прислоняюсь к ней, достаю сигарету грязными, мокрыми руками, пытаюсь прикурить – бесполезно, попытки с десятой, зажигалка делает своё дело, и я втягиваю дым. Начинает жутко кружиться и без того болящая голова, кажется, я сейчас потеряю сознание.
1
Всё началось, когда я просто открыл глаза.
Пытаюсь пошевелить пальцами руки – кажется, что они безумно тяжёлые, словно в них налили свинец, но мне удаётся сжать руку в кулак, а потом её приподнять. По телу проносится дрожь, после которой в венах вместо крови образовывается что-то тяжёлое, и оторвать голову от подушки у меня не выходит. Приподнятая рука также падает обратно на белую простыню. Замечаю катетер, который торчит из неё чуть ниже локтя. Трубка от катетера тянется вверх, блестит на солнечном свете, который заливает всю палату, в которой я лежу один. Он отражается от этой трубки, от волосинок на руку, от белого одеяла, которое скрывает от меня моё тело. А ещё этот свет не даёт мне открыть глаза, резью сжимая веки обратно.
Осматриваюсь, прикрыв глаза свободной от катетера рукой – белёсая палата, с идеально белыми стенами, которые постепенно приобретают более реальные цвета по мере того, как глаза привыкают к свету. Вот, на одной стене я вижу трещину. Краска отошла от штукатурки. Чуть выше и правее этой трещина часы. Белый циферблат в чёрном корпусе. Длинная стрелка показывает на шесть, короткая застряла где-то между единицей и двойкой. Половина второго дня.
Наблюдение за секундной стрелкой прервал скрип двери: вошла медсестра. Молодая, шатенка в слишком белом халате. Настолько белом, что она почти сливается с тем моим миром, который ограничивается моим полем зрения. Она смотрит на меня, застыв, словно время застыло вместе с ней. Кажется, работает она не так давно. Чтобы вырвать её из ступора я начинаю разговор первым, прежде, чем она подберёт слова сама:
– Доброе утро. Я не помню, как здесь оказался. Что со мной произошло?
– Пациент, вам нельзя сейчас подниматься! Лежите! Вы три недели пробыли без сознания в тяжёлом состоянии! Я сейчас позову главврача, и он вам всё объяснит. Хорошо?
– Да, спасибо…
Как только дверь закрылась, я заметил, что не помню ничего. Совершенно ничего. Словно я родился и должен только начинать свои открытия. Беда была в том, что открытия были совершенны, нужно бы
ло только их вспомнить. Я ощущал себя иностранцем, который, въехал в страну, но понятия не имеет, как здесь себя принято вести, что можно и что нельзя. Я был словно на минном поле, в котором есть всем известные тропы, но неизвестные мне.
Снова скрип двери, теперь на пороге стоит седой человек, который секунду посмотрев на меня, делает несколько уверенных шагов в мою сторону, пододвигает к моей кровати стул, который прежде я и не замечал, садится и, достав блокнотик с ручкой – обращается ко мне:
– Как себя чувствуете, пациент?
– Если не считать того, что я толком не могу встать и ничего не могу вспомнить, то неплохо.
– Ожидаемо. А вы помните, как вас зовут?
– Да, это я помню.
– И как, если не секрет?
– А-а-а… Артём. Да, точно. Артём.
– Отлично. Попробуйте вспомнить лицо и имя своей матери, – он задал вопрос не отрывая взгляда от блокнота.
Задумавшись, я ощутил себя сиротой, для которого слово «мать» всего лишь набор звуков, что-то, что можно встретить в книгах или разговорах, то, что бывает у других людей. Если он задал этот вопрос, значит, у него есть основания его задавать, то есть, мать у меня всё-таки есть. Я пытаюсь заставить своё воображение нарисовать её лицо. Какая она? Старая или не очень? А какой у неё цвет волос, глаз? Что-то в моём мозгу ассоциируется с этим словом, ниточка от слова «мать» куда-то ведёт, но это очень тёмный угол, а если за неё потянуть, то её что-то держит. Вот он, её образ, прямо передо мной, остаётся совсем чуть-чуть, но ниточка упорно не хочет вытягивать это из тёмного угла.
– Я не помню… Не могу вспомнить… – Я не смог сказать то-то ещё. Где-то в голове образовался эпицентр боли, словно там что-то взорвалось, загорелось и пламя начало своё шествие заполняю всю голову.
Врач что-то ответил, но я уже не смог понять его слов. Пламя в голове захватывало новые территории, оставляя мне всё меньше
