в руках не было пульта, нажатием кнопки которого можно сменить картинку или выключить звук. Потом мне подумалось, что если сделать картинку черно-белой, то всё это вкупе с грязью, духотой и нагло ведущими себя подвыпившими пассажирами напоминает мне картинки из документального или художественного кино про годы революции и гражданской войны – докатились, блин.
В вагоне было жарко, душно и шумно. Поезд тащился уже три с половиной часа вместо двух сорока пяти по расписанию. Народ таращил глаза и хватал ртом воздух, хоть окна некоторые и были открыты – кондиционеров не было. Все громко разговаривали, стремясь перекрыть говор других и шум из открытых окон. Особенно отличалась молодежь, стоявшая и сидевшая кучками, пьющая пиво и ругающаяся матом. На них никто не обращал внимания. У окон сидело две группы неопределенного возраста и бандитского типа, они играли в карты, ругались матом, два человека из них курили. Народ возмущался, но его посылали на… просто и откровенно. Творился беспредел, пришедший к нам в 90-х вместе с перестройкой, демократами и либералами и с их теорией толерантности и либеральных свобод – вседозволенности, а на деле откат далеко назад. Контраст с тем, что я привык видеть в электричках во времена студенчества, поразил и ошеломил меня. Перемещаясь на машине, я не видел такого падения нравов. Раньше, в СССР, в вагонах было чисто, и никто не мог себе позволить ничего лишнего – народ бы одернул, да и милиция ходила и следила за порядком. Людей пожилых уважали, им уступали места, а тут они были стороной слабой, все были вынуждены стоять. Мне стало стыдно, что я сам, работая локтями, пробрался к окну. Но потом подумал, что боролся за место с наглыми парнями, что остались без мест, и теперь зло смотрят на меня из прохода. Моё удивление заметил опрятный старичок напротив, по виду профессор времен 50-х, и подождав, когда я перестану проглядывать журнал, завязал беседу:
– Кхе, кхе, Вам, видно, не часто приходится на электричках ездить? Удивлены? Большие перемены, да? Понимаете, что происходит?
– Стараюсь понять, да не все удается!
– Кхе, кхе, вы мне скажите: почему все перевернулось, особенно, для нас, для стариков? – он наклонился ко мне, чтобы не орать на весь вагон. – Вот я, участник войны, на свою пенсию не могу ничего сделать: ни крышу в доме починить, ни по хозяйству чего-нибудь купить, ни поехать к врачу (а своих-то в деревне теперь нет), а мне на автобусе, электричке и метро полдня ехать надо, а это полпенсии, да еще не принимают врачи! Я вот по здоровью вынужден был из Москвы в деревню податься, там сейчас работается легче.
– Ты, дед, того, небось, в Куликовской битве ещё участвовал, так, значит, не положено тебе, не заслужил, не за то воевал, – «шутят» стоящие в проходе пацаны, которым я не дал сесть к нам на лавочки, и ржут на весь вагон. – Надо было к немцам топать, сейчас бы на мерине ездил бы, а не в электричке трясся, а то непонятно, чего вы для нас отвоевали?
