style="font-size:15px;"> ***
Мне снился каравай – до боли грудь щемящий.
Быть может, он хотел, чтоб вспомнил я… кого?
Мне снился круглый хлеб… он был еще дымящий,
И золотилась корочка его.
Тревожен этот сон, и радостен, я знаю,
Должно быть, он в ночи давно меня искал,
Я выпекаю – Хлеб!..
Но я не понимаю,
Но я ведь никогда его не выпекал.
А он стоял светло, как золотая башня,
Он испускал лучи от мощного лица.
А там, за ним, в дыму – угадывалась пашня,
И города вдали, и сёла без конца.
А стол был как земля, и хлеб стоял на блюде,
Как солнце, как зерно, взошедшее сквозь мрак,
Я чувствовал, кругом за ним стояли люди,
Но я не видел их, не понимаю как…
А он ещё сиял, дымился на престоле…
И смолото зерно. И я его испёк.
Я видел – и моя в нем золотилась доля,
Я чувствовал всё то, что видеть я не мог.
***
В тот час, когда зальёт полнеба синька,
Соперничая славой со звездой,
Раскинет крылья алая росинка
По лепесткам ромашки золотой,
И день блеснёт… и дождь зальёт, быть может,
Слепящей влагой рощи и сады…
Нагрянет ночь – звезда лишь приумножит
Подвижное сияние воды.
***
Жизнь солнцем была,
Световым пропинаньем,
А осень пришла —
Стала Воспоминаньем,
И двинулась память
Из мглы пережжённой,
Как снежная замять
На куст обнажённый,
По веточкам тела
Сквозя, протянулась,
В душе онемела,
А в слове очнулась.
А слово века
И стоит-то на этом,
Что дышит строка
Тем же солнцем и светом.
***
Я чистый, сижу лягушонком на длинной кувшинке,
И только одни тополиные меня искушают пушинки.
Что пух? Ерунда. Всё могло быть гораздо плачевней.
Как с гуся вода, с меня скатываются огорченья.
Весь белый, пушистый, плыву я над тёмной водою,
Вверху надо мной – голубое, а там, в голубом – золотое!..
К чему это я, лягушонок на длинной кувшинке?
Ах да, ерунда, тополиные эти пушинки…
***
Церковная тонкая свечка
Горит огоньком золотым.
Горит золотое сердечко
Над воском, слезой залитым,
Пылает, как листик у стебля,
Сквозь всё мировое ничьё,
Но стебель тот, пламя колебля,
Пронзает
