мелкой сучкой.
– Я буду такой сучкой, какой захочу. Я создала тебя, Поластри. Могла бы проявить, б…, благодарность.
Вот такой она занозистый клубок противоречий. Я не могу взять в толк, как в одном человеке уживаются столь свирепая самодостаточность и эмоциональная нестабильность. Она может игриво и нежно покрывать мое лицо поцелуями, а через миг поливать меня самыми обидными словами, какие только способна придумать. Знаю, что ее жестокость – лишь оболочка, способ защитить хрупкое чувство собственного «я», но все равно это всякий раз ранит меня, как нож. Потому что в настоящий момент потерять ее значит потерять все. И она в курсе.
Возможно, мне не следует удивляться поведению Вилланель: конечно, так беситься из-за «Ринс-Эйд» – полное безумие, но этот эпизод позволяет мне осознать, насколько бесконечно одиноким было ее существование. Она никогда не пользовалась посудомойкой, ей это было не нужно – она всегда жила и ела одна. Решив спасти мне жизнь, рискуя своей, она пошла против собственной природы.
Почему она это делает? Инсценировка моей смерти и наш побег из Лондона – все это было чрезвычайно дерзко и тщательно спланировано. Почему она взваливает на себя все эти хлопоты ради меня? Я ей и впрямь небезразлична, или же у нее просто идефикс, зудящее место, которое невозможно не почесать? А я сама? Что чувствую я, если не считать того факта, что я безумно хочу ее и буквально дышу теми моментами, когда в темноте мы тянемся друг к другу?
Мы беседуем. Поначалу – с грехом пополам и урывками, но вскоре наши беседы начинают длиться часами напролет. Разговоры отвлекают от болезненных спазмов в желудке, которые я начала порой испытывать. Когда я ощутила их впервые (словно змея в кишках все туже и туже сворачивается в кольцо), то испугалась, что это гастроэнтерит или заворот кишок. Я поделилась с Вилланель, а она в ответ рассмеялась, ткнула мне в живот жестким пальцем и сказала, что это от голода.
– У меня часто такое бывало в детстве. Первые пару дней будет неприятно, а потом пройдет.
– А дальше что?
– А дальше твои внутренности начнут переваривать сами себя.
– Замечательно.
– Да шучу. Все будет в порядке. У меня в Париже была знакомая модель, чей дневной рацион состоял из одного-единственного макаруна от «Лядюрэ».
– Ух ты. А с каким вкусом?
– Фисташковым.
– О боже. Я бы сейчас душу продала за фисташковый макарун.
– Поздно.
– В смысле?
– Твоя душа принадлежит мне. Она не продается. Придется тебе поголодать.
– Вот черт! Ладно, тогда рассказывай.
– О чем?
– Расскажи о Париже.
– Я любила его. Я там была une femme mystérieuse[2]. Никто не знал, кто я на самом деле, но я видела, как люди глазеют на меня, и думала: вот блин, если бы вы только знали. Но они, разумеется, ничего не знали. И я от этого тащилась. Там был один мужик, очень богатый…
Она всегда хвастается. Ей нравится описывать, как она отомстила тем, кто ее недооценил (длинный список),
Таинственная дама (
