трупъ, она была молчалива и грустна половину дороги. Только подъѣзжая къ дому, она вдругъ очнулась, отворила окно.
– Ну, оставимъ мертвымъ хоронить мертвыхъ. Ну, Стива, очень рада тебя видѣть и твоихъ, ну, разскажи же мнѣ, что у васъ съ Долли?
Степанъ Аркадьичъ сталъ разсказывать, стараясь быть великодушнымъ и осуждая себя, но тонъ его говорилъ, что онъ не можетъ винить себя.
– Почему же ты думаешь, что я все могу сдѣлать? Я не могу, и, правду тебѣ сказать, Долли права.
– Да, но если бы Михаилъ Михайлычъ сдѣлалъ тебѣ невѣрность.
– Вопервыхъ, это немыслимо, а вовторыхъ, я бы.... я бы не бросила[224] сына, да; но…
– Но ты, я знаю, устроишь.
– Я, вопервыхъ, ничего не знаю. Я ничего не буду говорить, пока Долли сама не начнетъ.
– Ну, я знаю, ты все сдѣлаешь,[225] – сказалъ Степанъ Аркадьичъ, входя въ переднюю и переминаясь съ ноги на ногу.
Анна Аркадьевна только улыбнулась улыбкой, выражающей воспоминаніе о дѣтскихъ временахъ, о той же слабой чертѣ характера и любовь ко всему Степана Аркадьича, со всѣми его слабостями, и, скинувъ шубку, быстрыми, неслышными шагами вошла въ гостиную.
Когда Анна вошла въ комнату, Долли сидѣла въ маленькой гостиной, и сухіе съ толстыми костями пальцы ея, какъ у всѣхъ несчастныхъ [?] женщинъ, сердито, нервно вязали, въ то время какъ Таня, сидя подлѣ нея у круглаго стола, читала по французски.
Услыхавъ шумъ платья больше, чѣмъ чуть слышные быстрые шаги, она оглянулась, и на измученномъ лицѣ ея выразилась улыбка однихъ губъ, одной учтивости; но свѣтъ глазъ, простой, искренній, не улыбающійся, но любящій взглядъ Анны Аркадьевны преодолѣлъ ея холодность.
– Какъ, ужъ пріѣхала? – Она встала. – Ну, я все таки рада тебѣ.
– За что жъ ты мнѣ не была бы рада, Долли?
– Нѣтъ, я рада, пойдемъ въ твою комнату.
– Нѣтъ, позволь никуда не ходить.
Она сняла шляпу и, зацѣпивъ за прядь волосъ, мотнувъ головой, отцѣпляла черные волосы. Дѣвочка, любуясь и улыбаясь, смотрѣла на нее. «Вотъ такая я буду, когда выросту большая», говорила она себѣ.
– Боже мой, Таня. Ровесница Сережи.
Ну, она сдержала что обѣщала. Она взяла ее за руки.
– Можно, можно мнѣ присядать?
Таня закраснѣлась и засмѣялась.
Мать услала дочь, и послѣ вопросовъ о ея мужѣ и сынѣ за кофеемъ начался разговоръ.
– Ну, разумѣется, я ни о чемъ не могу и не хочу говорить, прежде чѣмъ не узнаю все твое горе. Онъ говорилъ мнѣ.
Лицо Долли приняло сухое, ненавидящее выраженіе. Она посмотрѣла на Анну Аркадьевну съ ироническимъ выраженіемъ.
– Долли милая, я хотѣла говорить тебѣ за него, утѣшать. Но, душенька, я вижу, какъ ты страдаешь, и мнѣ просто жалко, жалко тебя.
И на маленькихъ глазахъ съ огромными рѣсницами показались слезы. Она прижалась къ невѣсткѣ. Долли сейчасъ же дала цѣловать себя, но не плакала. Она сказала:
– По крайней мѣрѣ, ты понимаешь, что все, все потеряно послѣ этаго, все пропало.
И
