3 часа послѣ присутствія. Потомъ былъ черный ящикъ служебныхъ бумагъ въ видѣ гармоніи.
– Ну а изъ Присутствія? – сказалъ Степанъ Аркадьичъ, придерживая руку цирюльника.
– Гармонія полная, – отвѣчалъ Матвѣй, – прикажете принести?
Гармоніей жена Долли Александровна называла шутя огромный большой обитый кожей ящикъ, въ которомъ приносились служебныя бумаги.
– Нѣтъ, послѣ.
Дожидавшаяся рука цирюльника опять легко задвигалась въ кисти, сгребая щетину съ мыломъ и оставляя нѣжно-розовыя поляны. «Какъ нибудь обойдется», все спокойнѣе и спокойнѣе думалъ Степанъ Аркадьичъ по мѣрѣ движенія впередъ своего туалета.> Два дѣтскія голоса – Степанъ Аркадьичъ узналъ голоса Гриши, старшаго мальчика, и Тани, дѣвочки любимицы – послышались за дверями.
– Нѣтъ, ты не можешь? – кричала по англійски дѣвочка. Степанъ Аркадьичъ[249] подошелъ къ двери и кликнулъ:
– Таня!
8-лѣтняя дѣвочка вбѣжала въ столовую, обняла отца и повисла ему на шеѣ, такъ что и такъ красная толстая шея его побагровѣла, и поцѣловала его въ[250] душистое лицо. Дѣвочка любила этотъ легкій запахъ духовъ, распространявшiйся, какъ отъ саше, отъ бакенбардъ отца и всегда соединявшійся съ впечатлѣніемъ ласки отца.
– Что мама?
– Мама давно встала.
«Значитъ, не спала всю ночь», подумалъ Степанъ Аркадьичъ.
– Что, она весела?
Дѣвочка задумалась.
– Должно быть. Она не велѣла учиться, a велѣла идти гулять съ Мисъ[251] Гуль и къ бабушкѣ.[252]
«Правду говоритъ Матвѣй, образуется. Великое слово – образуется, – подумалъ Степанъ Аркадьичъ. – И что тутъ такого ужаснаго?[253] Вѣдь все тоже, что было, вѣдь что же новаго? Ахъ, какъ ее жалко, ахъ, какъ ее жалко».
– Ну иди, постой.
Онъ досталъ со стола, гдѣ вчера поставилъ; коробочку конфетъ и далъ ей двѣ, выбравъ ее любимыя – шеколадную и помадную. <Туалетъ его ужъ былъ конченъ, мундирные панталоны, жилетъ, часы съ кучей брелокъ и двумя цѣпочками въ обоихъ карманахъ и крестъ на шеѣ маленькій форменный, но нарочно заказанный. Степанъ Аркадьичъ говаривалъ, что нѣтъ ничего болѣе дурнаго тона, какъ крестъ на шеѣ, a вмѣстѣ есть манера его носить такъ, что ничего нѣтъ порядочнѣе, и онъ зналъ эту манеру, и изъ подъ его щегольски красиваго добраго и веселаго лица, изъ подъ его бакенбардъ на его рубашкѣ и бѣломъ галстукѣ съ крошечными золотыми запонками крестъ былъ хорошъ. Онъ этаго ничего не думалъ. Нѣсколько разъ прежде онъ думалъ это, но по привычкѣ долго постоялъ передъ зеркаломъ, стирая батистовымъ платкомъ излишніе духи съ бакенбардъ. «Обойдется, обойдется», подумалъ онъ, оправляя свѣжіе манжеты, окаймлявшіе бѣлые отдѣланныя руки. Онъ надѣлъ сертукъ, расправилъ плечи и, привычнымъ движеньемъ разсовавъ[254] по карманамъ спички, сигары, бумажникъ, кошелекъ, все щегольское, не блестящее,
