Народ расступается, освобождая проход. Голоса делаются тише. Крики смокают. Картузы и шляпы снимаются. Это наконец-то появился Арнольд Нильсен. И не один. Он ведет с собой старого пастора. Тот давно не выглядит как раздутый штормом черный парус, а напоминает маленький освещенный солнцем флажок и едва поспевает за Арнольдом Нильсеном, который останавливается и берет пастора на буксир. Стремительно спускается трап, капитан лично препровождает пастора на борт и усаживает на ближайший к трапу стул. Потом он улыбается Арнольду Нильсену: – Ваша жена настолько плоха? – В ответ Арнольд Нильсен посмеивается и подпускает туману: – Раз со мной церковь, то нужен и пастор. – Потом он спускается в каюту за матерью, которая выносит меня на воздух. – Познакомься, – представляет отец, – с моим старинным другом. Он самый лучший пастор этого края и этой страны! – Мать в смущении разглядывает тщедушного старика, который встает со стула, медленно выпрастывает руку и касается ее. Клянусь, прикосновение шарахнуло меня, как током, причем удар отдался матери, и она, покрепче прижимая меня к груди, опускается в реверансе перед этим старцем, почти безголосым, но с ясными работящими глазами и крестом на шее. – Я слишком много пел, – сипит он. – Пытался заглушить шторм. – И сумели? – спрашивает мать. – Нет, – отвечает пастор. И тетива, растянутая между смехом и плачем, складывается в улыбку на губах старика, когда он говорит: – Радостно будет крестить вашего малыша.
Они остаются стоять на палубе парохода, идущего мимо отвесной стены скал. Мать распрямила плечи, она полна сил, а я сплю, вымотанный ветром и наэлектризованный прикосновением пастора. Мать не дрогнула, даже когда пароход вспарывал крутые волны Москена. Приноровилась, одно слово. Зато ей на смену раскис отец. Он видит маяк. И Нюкене. Он обучает мать названиям всех-всех птиц, лишь бы отвлечься от сиюминутного страха. Он видит белые холмы, похожие на помет бакланов. Они все ближе. Арнольд не был дома восемнадцать лет. Он не знает, что ждет его там. Зато на Рёсте его ждут не дождутся. Когда пароход швартуется к берегу плоского островка, соструганного штормами и соленой водой заподлицо с краем моря, на тесной пристани яблоку упасть негде. Слухи доплыли быстрее корабля. Их принесли волны. И ветер отбил телеграммы. Арнольд Нильсен притягивает к себе мою мать. – Чем это воняет? – спрашивает она. Отец с радостью ухватывается за вопрос, он выгадывает время, чтобы совладать с собой, чтоб все узнать. – Пресносушеной рыбой, моя милая, – отвечает он. – Аромат сетей. – Куда мать ни бросала взор, везде торчали сушилы, увешенные рыбой, это напоминало странный сад, где на больных ветках усыхают неведомые фрукты. Мать говорила потом, что этот запах въелся в нее навсегда, в волосы, кожу, одежду, забился под ногти, она увезла его с собой с Рёста, и он то вдруг доводил ее до рвоты, то пробуждал фантазии, неслыханные и необузданные. Но пока встречающие начинают терять терпение: Арнольд Нильсен будет сходить на берег, или что? Неужели
