даже не волновала, а прямо-таки ставила в тупик иная проблема: необходимость составления отчета. Я даже не представлял, с какого края подступиться к описанию того, что со мной произошло. Ох, и намучаюсь я с формулировками…
Я и не знал, что это такая радость – вернуться домой. Кратковременные отлучки на поверхность, которые были раньше, не считаются. Теперь я понял, что такое быть сталкером Полиса. Как минимум, это значит, что родные станции я теперь буду видеть не так часто, как мне хотелось бы. Но мне понравилось! Я чувствовал себя настоящим… Нужным. Не знаю кем, но никаких приставок «стажер» надо мной больше не висело. Наступило ощущение полного соответствия своему званию. Я – сталкер, а мой испуг остался далеко позади, на Тульской. Я смог преодолеть его. Выдержал свой последний экзамен. А еще я понял – только теперь – ту помпезную фразу, которую услышал от Полковника в четырнадцать лет: «Кто, как не мы, сталкеры, станет на защиту людей? Мы – действительно та надежда, которая освещает темный туннель будущего. С нами у человечества есть будущее и шанс на выживание».
Отныне мой сталкерский жетон больше не воспринимался тяжелым чужеродным предметом, оттягивающим карман. Он занимал свое место, прикрывая сердце от предательской пули или внезапного удара. Его тяжесть успокаивала и придавала уверенности в том, что все будет хорошо.
Андрей Гребенщиков
Здесь живут призраки
Сломай меня, ведь у меня внутри так много интересной хренотени! Не медли! Ну, давай – на раз-два-три… Когда ты подле станешь на колени — ладони окунешь в меня, как в пруд, в надежде, что тщедушный головастик в них попадется, боль сомнет мне грудь, даруя ослепительное счастье. А нити, что идут от рук и ног, порвутся, будто жалуя свободу. Сломай меня! – я сам ищу предлог стать частью голубого небосвода, прибитого гвоздями к потолку ответственным за смену декораций. И после всем правдиво растолкуй, что куклам очень свойственно ломаться[1].
– Ну ты и дурак, – цедит сквозь зубы Дед.
– Знаю, – мне нечего ему возразить, многолетний спор давно исчерпал все доводы «против».
– Зачем идешь, если знаешь? – привычный вопрос, который он не может не задать.
– В этом году она не опоздает.
Дед – ему нет и тридцати, прозвище его обманчиво – нервно трясет головой. Длинная, абсолютно седая челка падает на лоб, лезет в глаза.
– Однажды ты не вернешься, – он убирает непокорные волосы, расчесывая их всей пятерней, словно гребнем. Шевелюра не слушается его, и вскоре движение неумолимо повторится. – Может, даже сегодня.
Не раз повторенное «знаю» застревает в горле. Улыбаюсь, наверное, чуть вымученно:
– Ты пессимист.
– А
Майк Зиновкин.
