Гинцбург. Было заметно, что он впервые участвует в такого рода разговорах. Прежде столичные жители охотно пользовались деньгами банкирского дома, но не спешили принимать евреев, бывших винных откупщиков из Винницы, в свое общество.
– Быть может, мне еще раз встретиться с Надеждой Ивановной? – просто чтобы не молчать, когда все обсуждают мою судьбу, сказал я. – Объяснить ей все?
– Я ей объясню, – зловеще пообещал Якобсон. – За это можете не беспокоиться. В нашей семье никаких эмансипе не будет, покуда я жив.
Лерхе-старший довольно кивнул:
– А не в то ли имение ты, Иван Давыдович, хотел доченьку отправить, что в приданое обещано?
– Мы на том не сошлись, – покачал головой интендант.
– Ну уж сейчас-то непременно сойдемся, – не согласился отец.
Теперь я понял, чему он обрадовался, когда первая моя встреча с нареченной эдак-то неудачно закончилась. И нисколько не сомневался, что Якобсону точно придется добавить к приданому вышневолоцкие угодья.
– Господа! – поспешил отвлечь двух стариков от споров барон Штиглиц. – Я рад, что все препятствия к союзу двух прелестных молодых людей остались в прошлом. И все-таки предлагаю вернуться к делам. Мы еще не слышали мнения Карла Васильевича по поводу высочайшего благоволения к нашему Герману Густавовичу. Мне известно, что и… эм… Гораций Осипович по моему примеру принялся выводить средства из оборота, дабы иметь возможность участвовать капиталами в сибирских прожектах…
Гинцбург удивленно вскинул брови и тут же натолкнулся на снисходительную улыбку Александра Людвиговича. Учись, мол, студент. Информация – это наше все!
– Мы рассчитывали на то, что бумаги не увязнут в министерствах, – невольно копируя тон старшего товарища, но гораздо более прямо прогудел бородатый банкир. – Это было бы излишне расточительно. Прелесть прожектов была в их определенности и быстрой оборачиваемости.
– Быстрой? – удивился я. В моих бумагах указывался срок окупаемости заводов – пять лет, а железной дороги – пятнадцать. И, честно говоря, я сам в этом сомневался.
– Начнем с определенности, – ускользнул Штиглиц. – Карл Васильевич, не соблаговолите?
– Охотно, Александр Людвигович, охотно. Тем более что с этой стороны нам никакие неожиданности не грозят. Охлаждение же государя к нашему дорогому Герману – не более чем игра. Александр, как вы знаете, чувствительный и совестливый человек. Однако же и он вынужден усмирять свои чувства в угоду политической надобности. Отсюда и удаление Германа из Царского Села, и проявление мнимого неудовольствия. Стоит лишь молодому Лерхе проявить себя в какой-либо иной, не связанной с цесаревичем Николаем области, и высочайшее благоволение тут же вернется.
– Я рад, – без энтузиазма выговорил я. Чего-то подобного я и ожидал. Уж слишком плохой актер принц Ольденбургский. – Тем не менее мне хотелось бы знать,
