монет мог себе позволить только умалишенный или сказочный богач, которому плевать на ежегодный доход. Предки этого хозяина, который был весьма состоятельным даже для Ардууса, но никак не сказочным богачом и уж тем более не умалишенным, предпочитали красоте прочность. Они не ладили в доме причудливых барельефов и статуй, не украшали окна дорогими витражами или бронзовыми решетками, не подбирали вместо серого камня разные сорта мрамора или гранита и не пытались поднять потолки на такую высоту, что рассмотреть повисшую на балках паутину мог только провалившийся в щель между черепицами какой-нибудь птах. Нет, они строили дом из обычного камня, зато обтесывали его почти так же, как это умели делать древние каламы. Если же им приходилось использовать дерево, то этим деревом, по их мнению, мог быть только дуб, чтобы и через сто или двести лет не пришлось менять балки, столбы, рамы или тяжелые двери, и этот дуб обрабатывался так, что не уступал гладкостью отшлифованному камню. А уж стены и потолки, окна и дверные проемы устраивались таким образом, чтобы даже мысли не возникло в головах у чаянных и нечаянных гостей, почему все сделано именно так, и никак не иначе. И странным образом эти самые прочность и простота, которые достигались надежностью материала и незатейливыми способами его соединения, оборачивались подлинной красотой, притягивали взгляд и селили в сердце каждого гостя симпатию и благоволение к дому и его хозяевам.
Почему-то именно об этом думал Игнис, который собрался перед главным турнирным днем отдохнуть, но наткнулся у дверей комнаты на любимую служанку, послушался не разума, а тела, и теперь ничуть не утомленный, что было странно, лежал в постели с горячим и преданным существом под боком и в неверном свете масляных ламп рассматривал дубовые балки над головой и точно такие же балки, укрепляющие стены, простое стрельчатое окно со стеклом в свинцовой раме, серый камень на стенах и на полу, жесткую черную шкуру калба, брошенную у постели, деревянную тумбу, жестяную чашу для умывания и грубое льняное полотенце над ней. Все это ладно складывалось одно с другим и создавало настоящий уют, о котором принц не задумывался в Лаписе, поскольку там все было привычным и удобным, и даже порой оборачивалось роскошью, но, как теперь казалось Игнису, в уют не складывалось. И все-таки стоило ему закрыть глаза, как перед мысленным взором проплывали именно картины Лаписа.
За сто пятьдесят лиг от родного дома и за шестнадцать лет от счастливого пятилетнего возраста Игнису казалось, что он снова проснулся в северном крыле королевского замка, сбросил на пол войлочное одеяло, опустил ноги на холодный камень и, кутаясь на ходу в теплый араманский платок, выбежал на галерею. Четырехугольные башни Лаписа тонули в тумане, стены блестели от утренней росы, и весь мир состоял из сырого камня, холодного ветра, шлепанья босых пяток, потрескивания углей в жаровне на главных воротах, кукареканья далекого петуха и плача на верхней галерее – маленькая Камаена не давала покоя матери. На углу галереи стоял дозорный, но сейчас он был только утренней тенью, это днем Игнис мог позволить себе
