и плоско.
Как-то под вечер, часу в осьмом, в каюту мою ворвался граф Толстой. Я по обыкновению дремал.
– Reveillez vous, господин живописец, увидите такое, чего не видывали в своем Весьегонске! (Отчего-то он вообразил, что я происхожу из Весьегонска, и непрестанно трунил меня этим.)
– Оставьте, Толстой, – отбивался я. – Я не одет и не пил даже кофея.
Граф не отставал, и под угрозою быть облитым водой я принужден был подняться на палубу.
Корабль стоял на месте из-за полного безветрия. Вся команда охвачена была ажитацией, мне не понятной, поелику я не видел ничего экстренного. Матросы торопливо выкатывали из интрюма бочки и по доскам, через борт, переваливали их в море. Другие сновали по вантам, тянули канаты и закрепляли снасти, убирая большие паруса. Кругом стоял свист дудок, крик команд, перебранка и топот башмаков. Меня толкнули раз, потеснили другой, посторонили третий, и наконец один из младших офицеров (кажется, барон Беллингсгаузен) с раздражением заметил:
– Вы бы, сударь, посторонились. Изволите видеть, у нас аврал.
Я отошёл к самому борту и ахнул: по морю качались, идя на дно, десятки бочек, другие летели через борт одна за другой.
– Что же это, Фёдор Иванович, мы разве решили умориться голодом? – обратился я к Толстому.
– Капуста пришла в негодность, ваша гениальность. И солонина аглицкая не хороша, не простоит и до середины похода, – отвечал граф. – Русской хоть бы что, а эта с душком.
Я припомнил разговоры о поедании крыс. Плакала наша морская ресторация!
Толстой снял мундир, вручил его мне на хранение и, оставшись в рубашке, стал метать через борт многопудовые бочки точно так, как метнул в ту страшную ночь злосчастного моряка. Меня поразила автоматическая сила сего юного Геркулеса, Служители, подающие бочки, теперь не ожидали очереди, но принуждены были перейти на бег.
Барон Беллингсгаузен, распоряжавшийся работами, обратился к Крузенштерну, делавшему какие-то заметки в свой журнал на орудии:
– Г-н капитан-лейтенант, не прикажете ли применить японцев? Люди выбиваются из сил, а им моцион.
– Себе дороже выйдет, – покачал головою Крузенштерн. – А впрочем, попробуйте.
Однако уже через минуту времени озадаченный барон вернулся на палубу. По всему было видно, что миссия его провалилась.
– А ну наддай! – прикрикнул он на матроса, поспешавшего шагом в интрюм. – Поздно будет, как начнется шторм!
Впервой за все путешествие прозвучало мне явно слово "шторм". Доселе слышал я лишь "ветер", да "крепкий ветер", да "волнение". Так из уст бывалого солдата не услышите вы слова "смерть" или "убийство".
Природа являла собой картину истинно циклопичекую. Вся небесная перспектива была исчерчена темнеющими полосами и осыпана как бы изогнутыми горящими перьями, коих нежные оттенки мне не передать ни словами, ни моей неумелою кистью. Здесь был и малиновый,
