надежными. О примирении, разумеется, не могло быть и речи, ведь невозможно было предположить, что барон (хотя бы и новодельный) оставит без последствия плевок в лицо, или граф признает, что его слюну случайно принесло ветром. Но правилами подразумевалось, что убивать никто никого не собирается – разве что нечаянно.
Секундант барона предложил поставить на довольно значительном расстоянии в двадцать шагов барьеры, до которых еще надо будет сближаться по пять шагов с каждой стороны, чтобы не превращать поединок в расстрел. Что до Толстого, то согласитесь, что даже для самого отпетого бретера было бы чересчур публично плюнуть почтенному человеку в лицо, а потом еще и пристрелить его за это. Толстой собирался поиграть на нервах противника, дождавшись его выстрела, а затем хорошенько прицелиться и прострелить ему ляжку. Он нисколько не сомневался, что попадет точно в цель, и она (эта цель) поведет себя запланированным образом.
С вечера Толстой не отправился, как обычно, играть в карты на квартиру приятеля, а решил пораньше лечь спать для пущей меткости. Он хотел было составить романтическое письмо прекрасной даме, чтобы как-нибудь ненароком подсунуть его самому предмету. Но такового предмета, увы, не сыскалось. Его многочисленные кузины были или недостаточно прекрасны, или не совсем дамы, жена брата была, точно, и прекрасна, и возвышенна, но писать ей любовное послание было уже полным безумием, а признаваться из-за гроба в неземной страсти одной из тех веток или лже-шведок, с которыми он развлекался в притонах, было хуже, чем глупо. Это было смешно.
«А все же жаль, что я не сочинитель», – думал Толстой. – Пииты за всю жизнь не совершат ни одного опасного поступка, а распишут какой-нибудь чужой пустяк, и весь мир трепещет. Я же, напротив, живу действительной жизнью…»
Ему не хотелось додумывать, чем именно его героическая жизнь отличается от постной жизни литератора, особых достижений за ним пока не числилось, а это было неприятно. Он помолился перед сном, чтобы Господь как можно быстрее исправил это недоразумение, и грохнулся на постель, словно его уже подстрелили.
Перед самым пробуждением, когда сон становится почти не отличим от яви, Федору привиделось, что он опоздал. В загородном трактире, где отчего-то происходила дуэль, было не протолкнуться от народу – это все были офицеры Преображенского полка, что-то обсуждающие с таинственным видом. При появлении Толстого все смолкли и расступились, отводя глаза.
«Опоздал. Позор», – подумал Федор с громко бьющимся сердцем.
Навстречу ему бросился гусарский корнет, его секундант.
– Что же ты, Толстой… – укоризненно произнес корнет. – Ну, да ничего, мы все уладили. Честь твоя вне опасности.
– Как уладили? Который час? – в ужасе воскликнул Толстой.
– Ты опоздал на час. Но мы его прикончили сами. Полюбуйся…
Корнет подвел Толстого к бильярдному столу, на котором лежало укрытое плащом тело, и отдернул покрывало. Под ним был удавленный полковник Фризен с петлей на шее, высунутым языком и томиком
