твоем возрасте я была чудо как хороша, – запела Теодоровна. – Дай альбом, покажу.
– А то я фоток ваших не видела. Они по всему дому развешаны.
– Ну, не хочешь и не надо, – махнула она рукой и спросила: – У тебя ведь есть квартира? В ней найдется место для Виктора?
– Нет. Только для собаки, – серьезно ответила я.
– Жаль. Были бы сразу двое пристроены. Все равно остается Надька… и этот чертов попугай. Почто я взяла его у покойного Петра Кузьмича? – Покойный Петр Кузьмич – гипотетический дядя Теодоровны, морской волк и вроде бы даже пират, попугая он привез из Бразилии. Говорю «гипотетический», потому что вполне допускаю мысль, что никакого Петра Кузьмича и в помине не было, а попугай куплен на птичьем рынке. – Есть еще Пушкин, но этого почтальонша возьмет. Давно к нему приглядывается. «Какой у вас котик», – передразнила бабка. – Так и зыркает… отощает он у нее и весь свой шарм природный растеряет. Нет, никак помирать нельзя.
– И правильно, – кивнула я. – Куда вам спешить? Пушкина женим, Витьку пристроим, Любка, то есть Надька, сама кого-нибудь найдет, Петрович может жить у меня, а попугай улетит в Бразилию бизнес-классом.
– Тебе бы все язвить, – сурово одернула бабка. – А у меня и вправду душа болит. Слушай сюда, – она поманила меня пальцем, я наклонилась к ее лицу и бабка зловещим шепотом сообщила: – Пока одно дело не сделаю, не помру.
– Разумно, – согласилась я. – А что за дело?
– Важное. Завтра скажу. Может быть. А сейчас почитай мне. Глядишь, усну.
Я извлекла из-за диванной подушки Бунина в обложке с закладкой на тридцать первой странице и приступила к выразительному чтению. На тридцать второй странице бабка начала похрапывать. Я немного еще почитала на всякий случай, потом поднялась, сунула книжку на прежнее место, притушила свет настольной лампы, накрыла стакан с водой на прикроватной тумбочке блюдцем и на цыпочках скользнула к двери. Рабочий день, считай, закончился.
Сон у бабки богатырский, и спала она обычно часов до девяти. В гостиной Витя, сидя в кресле-качалке, постигал премудрости садоводства, Любка вязала шарф. Вязала она его уже полгода, периодически распуская. Шарф ей был без надобности, но Любка утверждала, что процесс способствует укреплению нервной системы, а нервы у нее вконец расшатались.
– Чай кто-нибудь будет? – спросила я, выразительно взглянув на Любку.
Витя ничего не ответил, а Любка, оставив вязанье, ходко поднялась мне навстречу. Тут попугай заорал: «Лежать, заразы!», Пушкин, как водится, подпрыгнул, а Петрович забился под кресло.
– Что б тебя, – рявкнула Любка и метнула в клетку моток шерсти, попугай нахохлился и отчетливо произнес: «Дура». – Ты слышала? – ахнула Любка.
Витя сонно взглянул на попугая и сказал:
– Умолкни, животное.
Попугай горестно закивал головой, а я легонько подтолкнула Любку в сторону двери. Оказавшись в кухне, включила электрический чайник, а Любка стала накрывать
