style="font-size:15px;"> – Пусть мой без царя в голове, а твой семи пядей во лбу, всё равно он никуда не пойдёт!
У мамы была разбита губа, и кровь стекала по подбородку. Как разъярённая тигрица, она вцепилась зубами в руку отчима. Наше маленькое сражение превратилось во взрослую битву. Они сцепились не на шутку.
Когда отчим придавил маму к полу и стал дубасить, я не бросился ей на помощь, но стоял и смотрел во все глаза. В этот самый миг я понял, что всей душой ненавижу не только его, но и маму. Я ненавидел её за то, что она притащила нас с сестрой в это богом забытое место, в эту семью, в эту деревню, за то, что нас гнобили, унижали и оскорбляли.
Да, так я думал. Всякий раз, когда мама ссорилась с какой-нибудь женщиной из деревни, я слышал, как они обзывали её бесстыжей и другими позорными словами. Мне было невыносимо стыдно. Когда мои приятели, которых подзуживали взрослые, кричали мне, что я приблуда и выблядок, я впадал в неистовство. Это сильно било по моему достоинству. Моей детской душе было больно. В деревенской школе мне всегда казалось, что кто-то шушукается у меня за спиной, обсуждая меня и маму. Моя совесть была неспокойна, как у вора. Мне было стыдно перед людьми, и я часто забирался в какой-нибудь уголок и сидел там в одиночестве. В деревне разведённые женщины считались никому не нужной дешёвкой. Дешёвкой были и их дети. Я часто думал, что если бы мама не вышла заново замуж, меня бы так не унижали.
Так начались моя вражда с мамой, моё сопротивление и моё непонимание. Сперва это был уголёк, зарытый глубоко в костре, покрытый золой и пеплом, почти незаметный. Потом он выпорхнул из очага яркой искрой и погас. Потом он стал маленьким светлячком, сверкавшим и гаснувшим во тьме. В конце же он разгорелся ярким пламенем, сжигавшим с шипением моё сердце.
Когда мама сделала мне знак, чтобы я заплакал, я не думал, что она делает это из жалости. Я думал, она спелась с отчимом. Зачем бы я стал плакать? Для меня это было притворство. А я ненавидел притворство! И мама, и учитель всегда требовали от нас честности, почему же сейчас она хотела, чтоб я хитрил? Не стану! На самом деле мне уже было очень больно, но я не хотел показать этого. Потом от ударов у меня на плечах и на ногах расцвели фиалкового цвета пятна. Отёк не спадал много дней. Может, раны на сердце были так глубоки, так тяжелы, что мне не было и дела до синяков на теле.
Эти раны нельзя было нащупать, нельзя было увидеть. Все они были на мамином сердце. Её раны, как зеркальце, отбрасывали на солнце сверкающие круглые зайчики. Их свет пятнами ложился на моё сердце, и у меня рябило в глазах, пересыхало в горле, мне было нечем дышать.
Когда я возвращался из школы, то часто видел, как мама ругается с отчимом или другими деревенскими, но никогда не вникал, в чём дело. Мне всегда казалось, что она не должна была так делать, что это было неправильно. Учитель изо дня в день твердил нам о единстве трудящихся масс, а мама ругалась с товарищами. Она была неправа. Я никогда не думал о том, что не одна она целыми днями собачилась с соседями, что так поступали и все остальные. Никогда не думал, что если бы она им не отвечала, они бы всё равно не отстали. Что она всё равно навлекла бы на себя неприятности. Я всегда обвинял
